Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира

Прошло пять минут.

Данглад ходил по будуару, как лев в клетке. И о ком, о чём он думал эти пять минут. Уж не беспокоился ли о положении своего друга? Гм!.. Не думаем!..

Наконец явилась камеристка и знаком пригласила его за собою следовать.

Он шел за нею через длинный и извилистый коридор до двери, которую она отворила перед ним. Он вошёл…

Он вошёл в таинственно освещенную комнату, в глубине которой, на постели, покоилась женщина, протягивающая к нему объятия, говоря: «Вся твоя!..»

Он кинулся к постели.

Но в ту же минуту комната наполнилась светом и раздался смех, заставивший Данглада обернуться…

О, удивление!.. Сзади смеялась Чианг-Гоа…

Но кто же была женщина, лежавшая на постели, женщина, сказавшая голосом Чианг-Гоа: «Вся твоя?..» кто эта женщина?

То была, просто-напросто, служанка прекрасной китаянки. То была молодая японка, необыкновенно искусно подражавшая голосу своей госпожи.

Все объяснилось!.. Данглад понял все… Для туземцев существовало три или четыре Чианг-Гоа, столько же для распутных и великодушных иностранцев.

Д’Ассеньяк, так же как и многие до того, не подозревая обмана, проводили ночь с её копией. С одной из страз искусно подделанных под бриллиант. И только один Данглад обладал истинной Чианг-Гоа…

Какая ночь!.. у Данглада были любовницы, любимые и любившие. Но всё, что сладострастие имеет утонченного и изысканного, – всё, что мог он узнать из этой поэзии чувств, называемой любовью, было ничтожно в сравнении с теми сокровищами, которые ему подарила Чианг-Гоа.

Но у Данглада была душа… У Чианг-Гоа было сердце, и даже более деликатное, чем можно бы предположить у женщин воспитанных, подобно ей, самым материальным образом.

Чианг-Гоа сожалела о том, чем она была, она сожалела по инстинкту, не объясняя себе отвращения к своему ремеслу. И как она могла объяснить себе это: никто, никогда не говорил ей, что это ремесло отвратительно.

– И никто не сомневался в твоей хитрости? – спросил Данглад.

– Никто, – отвечала она. – Даже европейцы обманывались. И это понятно. Во-первых, как ты мог заметить, комната, в которой думают найти меня, освещена очень слабо. Потом, прежде, чем они входят в эту комнату, я даю им выпить в чайной чашке шампанского несколько капель ликера, который, не повреждая рассудка, мгновенно слегка отуманивает его.

– Но я не пил этого ликера?

– К чему же ты стал бы его пить?

Данглад спросил Чианг-Гоа о её детстве, о том, справедлив ли рассказ о её жизни и т. п. она подтвердила всё, говоря, что знает об этом из рассказов посторонних, а сама ничего не помнит.

Она долго и много рассказывала ему. Она говорила ему о своем младенчестве, о том как из неё хотели сделать жрицу и т. п. Данглад оставил её на половине рассказа.

* * *

Сам Геркулес уснул на груди Омфалы. Когда поднялась завеса дня, Данглад заснул в объятиях Чианг-Гоа. Когда он открыл глаза, он был один. Он взглянул на свои часы: было четыре часа.

Самый смышлёный имеет свою слабую сторону. Слабая сторона Данглада заключалась в самолюбии.

«Без сомнения, говорил он самому себе, д’Ассеньяк еще спит теперь, где-нибудь в этом доме… Если б я мог раньше его вернуться домой, это избавило бы меня от необходимости лгать».

Рассуждая таким образом, Данглад соскочил с постели, и стал одеваться, когда вошла молодая японка, при виде которой он не мог удержаться от улыбки, вспомнив, что быть может эта та самая Чианг-Гоа, с которой его друг разделял наслаждения ночи, и которая снова принялась за занятия служанки.

– После всего, спасает вера! – заключил Данглад.

Он последовал за служанкой, которая, как он полагал, имела приказание проводить его к госпоже. На самом деле Чианг-Гоа дожидалась его на одной из террас, уставленной цветами, с которой открывался вид на бухту Иеддо.

Вследствие поэтической фантазии, ради прощания с тем, с кем она говорила о своей родной стране, Чианг-Гоа надела свой отечественный костюм. Он созерцал её в восхищении. В этом китайском костюме, с кокетливо нескромным корсажем, – то была новая женщина.

– Вы хотите, чтоб я сожалел о вас? – сказал он.

– Я хочу, чтоб вы не так скоро забыли обо мне.

С минуту они оставались задумчивыми и безмолвными; наконец сорвав, ветку жимолости, она подала её ему и сказала:

– Возьмите. И если я не покажусь вам очень требовательной, то взамен этого цветка, как воспоминание обо мне, вы мне дадите, как воспоминание о вас.

– Что?

– Это…

Она глядела на перстень, совершенно простой, который Данглад носил на мизинце левой руки. То также было воспоминанием, – подарок его первой любовницы.

Но разве можно было отказать?

И кольцо, данное парижанкой, перешло на руку Чианг-Гоа.

– Благодарю, – радостно сказала она и добавила: – я не советую вам быть скромным относительно происшествий этой ночи… Я вам только говорю, что если некоторые из вельмож Иеддо могли бы подумать, что они были мною обмануты, – завтра я была бы мёртвой.

– Не бойтесь! – живо возразил Данглад. – Даже мой друг ничего не узнает. И именно потому я хочу раньше него оставить ваш дом. Встретив меня уже в квартире, он не подумает, что…

– Вы провели ночь со мною. Я предвидела ваше желание и распорядилась так, чтоб г-н д’Ассеньяк проспал долее вашего.

Данглад сделал движение беспокойства…

– О! – продолжала Чианг-Гоа, – моё средство вовсе неопасно. То просто аромат, который сожгли в его комнате. Как только откроют окно, – аромат улетучится, и он проснется без страданий. Прощайте же! Когда вы оставляете Иеддо?

– Дня через три или четыре.

– Через три или четыре дня! Мы могли бы, если б вы желали… но за мной шпионят… я боюсь…

– Нет!.. Нет!.. Ночь, подобная нынешней не повторится!.. Прощай навсегда, Чианг-Гоа.

– Навсегда? Кто знает?..

– Как?..

– Глупость! Не придавай значения моим словам!.. Прощай!.. Я люблю тебя! – послышался последний поцелуй, заглушивший эти слова.

Готовясь уйти, Данглад был остановлен мыслью о том, платить или не платить пятьсот франков. Платить могло быть неловко: она отдалась ему по любви. Не платить – тоже. Он отыскал середину: уходя, он бросил служанке кошелек с золотом, сказав: