Жнецы Грез

В уголке истрескавшихся губ тлеет остаток беломора и ядовитый дымок разъедает слизистую левого глаза, от чего тот слезится и характерно щурится вот уже лет... Пятнадцать? Семнадцать? Какая, к черту, разница?

– Ах, пройду босой да-а по звездам...
– в драных диффузорах пыльных динамиков киркоровскими шикадамами трещит вездесущее "Русское Радио". Кривляясь, он вторит ему своим прокуренным хрипом, невпопад постукивая пальцами по рулевому колесу.

Жилистые, цепкие руки с вьевшейся в трещинки и узоры отпечатков грязью. На правой не хватает мизинца и безымянного - лишь гладкие блестящие бугорки. Одно из достояний срочной службы в тогда еще Красной Армии. Одет он в потрепанного вида полевую форму, бывшую когда-то его парадкой. Поверх - облупленный кожзам косухи, с местами вырванными клепками. На ногах чернеют видавшие виды армейские берцы, и из всей экипировки они выглядят наиболее ухоженными.

Учитывая количество потребляемой бормотухи, было бы забавно лицезреть процесс одевания-раздевания, но Николай, бывало, и с ширинкой-то не мог справиться, чтобы помочиться. Посему, запахи мочи, дерьма и пота были его вечными спутниками. И единственными собутыльниками.

А кому еще он такой нужен?

Без какого-либо энтузиазма он смотрит на расстилающееся дорожное полотно сквозь амбразуру относительно чистого участка лобового стекла. Мыслями он погряз в тягучем киселе из тяжких воспоминаний, бесконечной жалости к себе и ненависти ко всему миру. Даже кубометры алкоголя никак не могли разбавить его до равномерной жижи беспамятства...

Лет двенадцать назад он, преисполненный взлелеянной командованием ограниченного контингента советских войск в Афганистане гордостью за Родину, вернулся, наконец, домой!

И что же? Чем его, героя, встретили родные края?

У распахнутой воротни замер статный, ничем не выдающий своей инвалидности, молодой воин. Все. Почти все осталось на прежних местах. Разве что, отец заменил гнилой горбыль на подсобке, что скособочилась справа у колодца. В ней и сейчас стоит старый верстак, на котором он еще мальчишкой, подтянув шорты, мастерил свой первый скворечник. Пылинки в ярко желтой полоске солнечного света кружат вальс под несмолкающий оркестр плавности воздуха и присаживаются передохнуть на поверхности полок, на металл целого склада инструментов, на удочки, сети на стене. Многие из танцующих фрейлин еще помнят его и тем мальчишкой, и бойким прыщавым юношей. Снаружи у стены аккуратной стопкой сложены листы шифера. Он вспомнил строчки из письма: "Возвращайся со щитом или на щите, сын. Как без тебя крышу-то перекрывать? С мамкой я что ли верхолазить буду?"

Неровная поленница сложена сразу за ждущими своего часа кирпичами (рано или поздно они должны были облачить дом в силикатную броню). В отличии от сына, отец никогда не заморачивался насчет габаритов каждой полешки - валил все подряд в одну кучу.

– На одинаковые деревяшки я и на заводе посмотрю! А вот тебе, зелень, к однообразию надо привыкать. Ровней держи, говорю!
– подтрунивал он, глядя на сына с бензопилой.

От калитки вглубь участка, сквозь тенистый яблоневый садик с белого цвета беседкой, тянулась вытоптанная годами неторопливой сельской жизни тропка.

– ...Кольк? Мать-то где?
– всплыло в памяти жирное, блестящее бисеринками пота, лицо соседки над зубцами ядовито-зеленого забора. Отец совершенно не умел подбирать благоприятные цвета.

– Заходите, теть Люд, здрасте! Она у себя.
– ответствовал он.

– О-о-о, наша мадам изволит восседать в садах!
– ехидничает толстуха по пути ко входу.
– Кто с ней на этот раз?

– Эрих Мария Ремарк.

– Мария? С подружкой, значит, лопочет!

– Он - мужчина...

– Кто?
– щеки и четыре подбородка догнали резко повернутую к юноше харю и, подобно желе, подрожав, замерли.

– Эрих. Мария. Ремарк. Писатель такой.

"Ну, до чего ж ты мерзкая тетка!" - одарил он ее самой доброжелательной улыбкой.

– Опять с мужиком? На месте Гришки, я б уже начала ревновать!
– она направилась дальше.
– Ленка-а-а!

– О-о-ой!
– отозвалась мама и раздался характерный звук захлопывающейся книги.

– Слава Богу, вы не на его месте...
– он мотнул головой, прогоняя воспоминание.

Белоснежный теремок, который Колька помогал строить, окончательный вид не принял до сих пор (и не примет теперь никогда) - мамина летняя читальная вотчина. Когда было время и желание они с отцом рисовали, а потом с усердием ювелиров выводили резаками узоры на телах перил и дощечек. Мама же (она работала в местной библиотеке), тем временем, могла просидеть посреди беседки на стульчике, аристократически выпрямив спинку, с томиком кого и чего угодно, периодически поглядывая на смешные сосредоточенные лица своих мальчиков.

На мягком травяном покрове под сенью криворуких карликов-яблонь (на фоне полувековых-то берез за забором) сгрудились столы с трусливо жмущимися к их ножкам опустошенными бутылками. Их окружали разномастные стулья и табуреты, норовящие раздавить маленький отряд численным превосходством. На пестроцветных клеенках возвышались горы грязной посуды, усеянные угольной пылью и черно-серыми ошметками гари.

Периферическое зрение выкрашивало смолью то, что было слева... он уронил взгляд на землю и подумал: "Нет! Не смотри, Коля, не смотри! Не поворачивай го..."

Глаза обреченно скользили по газону. С каждым сантиметром изумрудная трава тускнела под увеличивающимся слоем сажи. К осевшей взвеси прибавлялась мелкая угольная крошка, увеличивая фракцию по мере приближения к страстно облизанным языками пламени ребрам сруба выстоявших стен. Из-за осыпавшейся штукатурки на фундаменте выглядывала красная керамика кирпичей. Оконные рамы и наличники бугрились черными пузырями, все стекла лопнули и осыпались наружу мелкими осколками. Крыша обвалилась внутрь и лежала покореженной грудой обожженого металлолома, увенчаная посередине покосившейся башней печной трубы...

И ничто не пострадало снаружи!

Еще теплое пепелище отчего дома стало последним, что глаза зафиксировали. Смрад пожара, который втянули ноздри, навсегда застрял в центре обонятельного восприятия. Оставшиеся божественные дары: речи, слуха, осязания, вкуса - тут же атрофировались. Он не чувствовал ничего... Ни-че-го! Первозданная пустота! Абсолютный вакуум!

...Будто из какого-то другого, неевклидового, измерения соседи говорили что-то. Кажется, о том, что его старики, получив весть о том, что сын выжил на войне и едет домой, не смогли найти иного способа унять переполняющее их счастье и облегчение, кроме как залить в себя, по-видимому, весь запас самогона батькиной рецептуры. Жителей переполненной ароматом цветков черемухи уютной "улочки-в-три-дома" (как теперь из каждого утюга завывает какая-то певичка с пошлым именем и нерусской фамилией) тоже захлестнуло этой волной ликования. Сдвигайте столы, господа хорошие, тащите расписные скатерти, перезимовавшие разносолы, режьте поросят, разводите кострища - и, да начнется пир! И гармошку! Гармошку не забудьте! И, Христа ради, оставьте же что-нибудь виновнику торжества!

Оставили! Спасибо, бляд ь!

Что там послужило конкретной причиной возгорания - хрен его знает, но дом вспыхнул и исчез, как бикфордов шнур на петарде. Криков никто не слышал. Видимо, родители угорели, так и не оклемавшись от пьяной безмятежности. Хорошо еще, что пожарные из части подоспели вовремя и отсекли огонь от соседской сарайки. А то все бы погорели! А может, и вообще взлетели бы на воздух - вдруг газовый баллон?

И еще все говорили, хлопая его по плечу: "Очень жаль, Коль..." или что-то в этом роде. Даже предлагали кров и пищу на первое время, сколь угодно долгое, конечно, но

Т ы ведь сам понимаешь, сынок...

не навсегда.

Он ничего не ответил. Позволил сумке съехать с плеча и, как зачарованный, побрел вдоль по улице, где прошло его, так неожиданно оборвавшееся войной, детство... Для него война, судя по всему, приготовила самый лучший свой бонус: оставила в живых. Поздравляем, Колян, ты выиграл главный приз лотереи!

После похорон скудных останков родителей он поселился в пустующем доме егеря в чаще недалеко от поселка и пил. Пил. Пил. Пил и орал по ночам, видя родителей во снах и пьяном бреду.