Жрецы
Шрифт:
– Вон отец стоит, - махнул рукой Ифит в сторону террасы.
Иолай прищурился и не сразу разглядел людей, стоявших у перил балюстрады. Один из них, самый высокий, с белоснежной копной сверкавших на солнце волос, мог быть только Эвритом, басилеем Ойхаллии; узнать остальных - если, конечно, они были знакомыми - не представлялось возможным.
Для Иолая; но не для ойхаллийца.
– Слева от отца - Гиппокоонт, спартанец, - начал перечислять Ифит, с ним не то девять, не то десять сыновей приехало...
– Слышал, но не видел, - кивнул Иолай, имея в виду то ли: "Слышал о
– Еще левее - Нелей, ванакт Пилосский, приведший дюжину сыновей...
– Лиса, - коротко бросил Иолай; подумал и добавил: - Старая лиса.
– Справа - элидский басилей Авгий...
Лицо Иолая отвердело, стало гораздо старше, жестче - и Ифит поспешно добавил:
– Отец состязания за руку Иолы посвятил Аполлону... так что все старые счеты - не здесь.
Иолай не ответил.
– Люди говорят, - осторожно сказал Ифит-лучник, - что когда Геракл Авгию конюшни чистил... ну, не сказал, что послан Эврисфеем - и потребовал платы. Это правда?
– Правда, - отрезал Иолай, катая желваки на скулах.
– А когда обман всплыл - Авгий Геракла выгнал, а Эврисфей деяние не засчитал.
– И это - правда.
– Так за что ж обижаться? Было ведь сказано - подвиги без помощи богов и без платы людей...
– И впрямь, - буркнул Иолай, успокаиваясь.
– Отхожие места Эллады руками выгребать - без помощи богов и без платы людей... точно, что подвиги. Ладно, забыли. Счеты - потом. И не здесь. Ну, Ифит, давай дальше - кто там рядом с честным Авгием-элидянином?
– Лаомедонт, правитель Трои...
Ифит запнулся. Весь ахейский мир знал о том, что три-четыре года назад Геракл спас Лаомедонтову дочь Гесиону от морского чешуйчатого гада, а высокородный троянец - кстати, добровольно принесший свое дитя в жертву - заперся в стенах города и, подобно Авгию, изгнал благодетеля прочь.
"Жизнь без помощи богов и платы людей, - подумал ойхаллиец.
– Подвиг? Или каторга?.."
Задумавшись, Ифит пропустил момент, когда терраса опустела.
– Куда это они?
– пробормотал он, на миг забыв про собеседника.
– Да еще так быстро...
– Не знаю, - напомнил Иолай о себе.
– Знаю только, что Алкид в свое время пообещал мерзавцу Лаомедонту: "В следующий раз - убью". А он у меня - в смысле мой дядя Геракл - человек слова. Если обещал - выполнит.
Не сговариваясь, оба мужчины переглянулись и пошли по тропе вверх.
Быстро пошли.
Почти побежали.
Далеко под ними, прячась от соленых ветров за громадой скалистого утеса, пенные языки моря жадно вылизывали мерцающую полосу песка и гальки; косые лучи солнца вспарывали сине-зеленую плоть, кипящую бурунами вокруг выставленных кое-где каменных боков, мокрых и глянцево-блестящих - но людям, двум крохотным фигуркам на тропе, было не до взаимоотношений моря, солнца и земли.
Люди спешили к людям.
5
– ...А ты почему бездельничаешь? Живо марш вещи таскать!
Лихас поскреб в затылке, неторопливо обернулся и смерил взглядом снизу вверх - дюжего верзилу в сползшей на самые чресла кожаной юбке.
Голый
живот крикуна туго охватывал наборной пояс илионского десятника.– Ты илионец или троянец? [В честь Ила (отца нынешнего правителя Лаомедонта) город звали Илионом; в честь Троя (отца Ила и деда Лаомедонта) - Троей] - задумчиво поинтересовался Лихас.
Сплюснутая физиономия десятника расплылась в довольной гримасе видимо, он усмотрел в вопросе Лихаса что-то лестное для себя.
– Послал же Зевс болвана...
– Нет, ну все-таки: троянец или илионец?
– Ну конечно же, и тот и другой сразу!
– Тогда иди и таскай вещи за двоих, - подытожил Лихас и отвернулся.
– Что? Как ты смеешь, щенок, раб?!
– благоухающее чесноком горячее дыхание обожгло затылок.
– Во-первых, я не раб, а свободный человек, - на всякий случай Лихас сделал пару шагов в сторону.
– А во-вторых (если ты умеешь считать до двух), я не щенок, потому что ты - не мой папа. Так что - извини.
Все мысли десятника ясно отразились на его багровеющем лице - не столько по причине выразительности этого лица, сколько из-за малочисленности мыслей. Видно было, что суть сказанного Лихасом открывалась верзиле долго и мучительно, пока не открылась во всей своей неприглядности - и, нечленораздельно зарычав, десятник шагнул вперед, дабы отвесить мальчишке-словоблуду хорошую оплеуху.
И отвесил.
Только не Лихасу, а плохо оструганному столбу навеса, к которому Лихас прислонялся, потому как мальчишке попал камешек в сандалию, и Лихас нагнулся его вытащить.
Отбивший и занозивший ладонь десятник в сердцах пнул юнца - но тот за миг до того, потеряв равновесие, запрыгал на одной ноге, и пинок десятника опять пришелся по злосчастному столбу. А потом Лихас упал. Совсем рядом с кучей конского навоза. И десятник упал. Совсем рядом с Лихасом.
И всем сразу стало ясно, что навоз этот - совершенно свежий.
– Что ж ты, поганец, над господином десятником измываешься? риторически вопросил худощавый пожилой бородач, подымая Лихаса за шиворот.
– Я?
– неподдельно изумился Лихас.
– Ну не я же?! Кто ему ногу-то подставил?
– Вот эту?
– Лихас поднял босую ногу (сандалия с камешком осталась у столба) и по чистой случайности угодил глазастому доброхоту коленом в пах.
Тот с нутряным уханьем согнулся и был почти сразу сбит на землю поднимающимся десятником.
– Ну, все...
– хором выдохнули оба мужчины, и Лихас понял, что пора прибегнуть к крайнему средству.
– Алки-и-ид!
– пронзительно заверещал он на весь двор.
– Ифи-и-икл!
И добавил главное:
– Маленьких обижают!
– Обижают, - дружно подтвердили пострадавшие, надвигаясь на Лихаса с двух сторон.
Лихас зажмурился и очень пожалел себя.
Потом открыл глаза и очень пожалел своих обидчиков, а также кучу навоза, которую вернувшиеся в нее троянец с бородачом совершенно размазали по земле.
– Что здесь происходит? Из-за чего драка?!
– юноша в узорчатом хитоне и дорогом плаще из крашеной шерсти подступил к Лихасу и брезгливо наморщил нос, словно от парнишки воняло.