Журавлик - гордая птица
Шрифт:
— Чего он бормочет-то? — ошалело спросил Никита, провернувшись к Каллену.
Тот только недоумённо пожал плечами, так же, как и его временный напарник, не находя ответа на этот вопрос.
— Ты, Каллен, Глок-то свой убери, а то, не приведи Господи, хватит этого индивидуума сердечный приступ, и возьмёт он да и отдаст концы прямо здесь. А ты потом будешь всю оставшуюся жизнь мучить себя угрызениями совести о невинно загубленной душе Степана Сукачёва. Ведь это, как понимаю, его ценную физиономию мы сейчас имеем счастье лицезреть, — тихо процедил Никита сквозь зубы. Положив руку на предплечье Эдварда, он слегка надавил на него.
Эдвард, не сопротивляясь, опустил руку и поспешил спрятать оружие в кобуру.
— С-сынки! — опомнился вдруг Степан, выдавая первое внятное
Сукачёв медленно шагнул из шкафа и, оказавшись на полу, бухнулся на колени.
— Пожалейте старика, — начал причитать он, цепляясь грязными узловатыми пальцами за джинсы Дубова.
— Твою же маму! — пробубнил Никита. Наплевав на чистоплотность, он ухватился за засаленную, покрытую пятнами грязи, рубашку Степана и начал поднимать его с колен. — Вставай, отец. Мы из полиции. И пришли мы не по твою душу, не бойся.
Дубов усадил старика на единственный попавшийся в поле его зрения колченогий стул.
— Говорить можешь или… — Дубов хмыкнул, — успокоительного накапать?
— У меня своё успокоительное, — уже более спокойно ответил Степан и покосился на откатившуюся в сторону ополовиненную бутыль со спиртным, жадно сглотнув слюну.
— Э-э, нет. Так не пойдёт. Сейчас ты примешь ещё пару стопок, дойдёшь до кондиции, и потом слова от тебя внятного не добьёшься, — протянул Никита, встретившись глазами с Калленом. Тот, поняв его намерения, поднял с пола бутылку и отставил её подальше от глаз старика.
— Чего хотите-то? — буркнул тот, грустно вздохнув. — Я ж чуть не помер от страха. Влетели, как ураган, дверь снесли. Окно вон разбили…
— У тебя кто-нибудь жил в последнее время? — спросил Никита, внимательно вглядываясь в лицо Сукачёва. — На постой кто-то просился?
— Жил?! — испуганно переспросил тот. — Да кому я нужен то? Ты посмотри, господин полицейский, вокруг. Кто ж в таком засранном месте добровольно жить согласится, кроме меня? Ну, а мне уж всё равно, где помирать…
Произнося эту тираду, Сукачёв вертел головой, избегая напрямую встречаться с взглядом Никиты, и пытался спрятать под рваными полами рубахи трясущиеся руки.
Он врал. И врал так явно и неумело, что заметить это мог любой, кто наблюдал бы за ним со стороны. Эдвард с интересом разглядывал Степана и вдруг заметил одну деталь, никак не вписывающуюся в общий образ, а точнее — в стиль одежды, Сукачёва. Болтавшаяся на нём ещё, по-видимому, со времён его молодости, и, скорее всего с тех времён и не стираная, рубашка Каллена не удивила. А вот слишком свободно сидящие и несколько раз подвёрнутые джинсы, не скрывавшие голые замызганные щиколотки, точно не принадлежали Степану. К тому же, деним был явно дорогой и выглядел почти как новый. Не торопясь озвучивать свои подозрения, Каллен развернулся и отправился в соседнюю комнату. Оказавшись внутри, он принялся внимательно оглядывать помещение. Окно, разбитое омоновцами, зияло большим провалом, оскалившись на посетителя торчащими по периметру деревянной рамы осколками стекла. Но в остальном эта комната отличалась от обстановки в остальной части дома относительным порядком и чистотой. На полу, в отличие от кухни и первой комнаты не было засохших плевков и старых окурков. Мебель, хоть и такая же старая, как и везде в доме, не имела на своей поверхности налёта вековой грязи. А старинная металлическая кровать на пружинах была застелена чистым с виду и почти новым комплектом белья. Но вместе с тем, приглядевшись внимательней, Каллен всё же заметил на столике рядом с кроватью и на подоконнике приличный слой пыли. Выглядело это так, словно здесь никто не вытирал эту самую пыль уже несколько недель. Эдвард подошёл к постели и приподнял за уголок одеяло, встряхнув его. В воздух тут же поднялось большое облако пылинок, и это говорило о том, что постелью какое-то время никто не пользовался.
— Он врёт! — подвёл Каллен итог, вернувшись туда, где Никита до сих пор пытался разговорить Степана.
— Да я и сам это уже давно понял, — кивнул Дубов.
— Видел его джинсы? — уточнил Каллен.
—
Да уж… И даже поинтересовался, в каком бутике мсье Сукачёв приобрёл столь дорогой наряд. Видел бы ты его лицо! Была б его воля, он бы меня точно послал куда подальше!— Соседняя комната разительно отличается от общей обстановки. Там чище и даже… м-м… уютнее. Ну, если сравнивать со всем этим, — Каллен обвёл рукой окружающее пространство. — Но на подоконнике, столе и кровати — пыль. Туда никто не заходил недели две — три.
— Так! — Дубов устало вздохнул и посмотрел на Сукачёва. — Надоело мне вокруг тебя выплясывать. Рассказывай давай, Степан Петрович, у кого штаны спёр.
— Что?! — Степан подпрыгнул на стуле от возмущения. — Спёр?! Нет уж, это у вас не пройдёт! Ничего я не пёр! Он, может, сам их забыл? Я, может, на них случайно в шкафу наткнулся после его отъезда? Забыл, стало быть, вещь эта не очень-то и была ему нужна… — старик вдруг осёкся, запоздало поняв, что наговорил лишнего.
— Кто он? О ком ты говоришь? Кто сбежал из твоего дома настолько поспешно, что впопыхах прихватил не все свои вещи? — Вопросы сыпались из Никиты один за другим. Степан молчал, вцепившись скрюченными пальцами в жёсткое сиденье стула.
— Кто у вас жил? — подключился к допросу Каллен, пытаясь соблюдать ровный и беспристрастный тон.
Но Сукачёв вдруг сильно дёрнулся, вскочил со своего стула и, задрав голову, чтобы увидеть лицо Эдварда с высоты своего небольшого роста, вперил в него наглый взгляд.
— А ты вообще кто такой? — заявил он, брызжа слюной и дыша на Каллена перегаром. — Вот этот, — он ткнул пальцем в Никиту, — точно, мен… виноват, полицейский. Он мне удостоверение показывал! А где твоя книжица? Между прочим, имею право поинтересоваться!
— Ну, всё! — Дубов громко хлопнул ладонями по коленям и встал, посмотрев на Каллена. — Может, ему рассказать, кто ты такой? А в придачу — ведь одно с другим тесно связано — поведать этому борцу за справедливость, кого он пригрел в своём доме? Авось, хотя бы это его напугает и откроет глаза. А то он, поди, уже мнит себя Павликом Морозовым, уверенный, что страдает за благое дело.
— Можно, — Эдвард кивнул головой и, припечатав Сукачёва тяжёлым взглядом, усадил его на место.
— Так вот, — тоном профессионального рассказчика начал Никита, — ты прав, он — не мент, как ты, Петрович, имел неосторожность выразиться. Он — нынешний муж бывшей жены твоего недавнего постояльца.
Никита сделал эффектную паузу, давая Степану время переварить и осмыслить последнюю фразу.
— А ищет он Димочку по той причине, что тот имел наглость угрожать его семье (то есть своей бывшей жене и её детям) и даже травмировал своего бывшего пасынка. Но для тебя, очевидно, этот аргумент не является достаточно веским. Ты же, небось, тоже не особо дорожил собственной женой, когда она ещё была жива. Мне вот интересно, сколько раз в неделю она чувствовала на себе силу твоего кулака?
Степан ничего не ответил, но по его злому, насупленному взгляду Дубов понял, что попал в точку.
— Но это — полсказки, — уточнил Никита, — а вся-то сказка впереди. Мистер Каллен, вам слово.
Эдвард сел на продавленную тахту, расположившись так, чтобы его лицо оказалось напротив лица Степана. Каллен был так взвинчен, что даже не заметил, как, по примеру Никиты, перешёл с официально обращения на «ты».
— Тот, кого ты так рьяно выгораживаешь, успел натворить дел в моём родном городе, — отчеканил Эдвард. — Дима тебе кто — сын, внук, родной племянник, чтобы опекать его?
— Да! Не сын! И не племянник! — заорал вдруг Степан. — А, может, он единственный меня понимал?! Он мне добро делал! Мне вон Нинка, продавщица в местном магазинчике, бутылки ни в долг, ни за деньги уже не отпускает. А он помогал, из города самую лучшую водку привозил. Поставит, бывало, бутылёк на стол, закусь какую-нибудь добавит. «Вот вам, — говорит, — Степан Петрович, поправьте здоровье». В посёлке все мой дом стороной обходят, и не заглянет никто проверить: может, помер давно Стёпка горемычный, — Сукачёв шмыгнул носом от жалости к собственной персоне. — А Дима относился с уважением, по имени — отчеству ко мне обращался.