Журнал "проза сибири" № 1995 г.
Шрифт:
И вот я в вагоне, еду, еду, стремлюсь, мчусь. Больше всего жду увидеть горы, — я не могу представить себе, как встану у их подножия, и каменные стены будут вздыматься прямо в небо, — они не умещаются в мое зрение, как не умещались в лист бумаги, когда пыталась рисовать их,
и там, среди Великих Вершин — мой Отец.
Какой он?
Я окажусь сейчас в моем жестком утре, подъезжая к станции Луговая, где меня должны встречать...
Проводник будит меня так рано, что я даже не узнаю его. Все еще спят. Я никому не нужна больше в этом казенном вагоне, в сизом сквозняке тамбура;
как холодно, знобко;
Но вот же Он!
Мой подбородок упирается в плащ высокого человека, и высоко за его плечами пустое небо, а лицо его не попадает в зрение, и щиплет глаза от знакомого запаха табака, брезента, дыма. И вокруг нас плоская степь, только далеко по краю синий заборчик...
— А где же горы?
Он привел меня в свой Дом.
Стол, стул, диван, — все какое-то отдельное. В кухне на полу плитка, на подоконнике —- кастрюля, кружка, дырявый котелок.
Он повертел котелок в руках, залепил его мылом и поставил кипятить воду для чая. Сам пошел за продуктами.
Я как будто знала, что так не делают, но пузыри не сразу полезли, — то был жест волшебника.
Потом Он сварил себе чай в кружке, а я ела черешню, впервые в жизни, да так много! — целую кастрюлю, и косточки летели прямо в мусорное ведро, одна за другой, через всю кухню.
Он уходил на работу. А я ходила покупать хлеб, колбасу-сыр, понемножку, чтобы не портилось, и нарезала на газетке к его приходу, и сколько угодно черешни, и вишня уже у них поспела.
Мы ждали, когда поедем в экспедицию.
А пока я слонялась по квартире.
Я все не могла понять, какой Он?
Здесь были некоторые вещи, которые я знала по нашему дому: Его книги стояли на чужих полках; в углу — сундучок с охотприпасами, такой сиротливый, обшарпанный; Его пепельница — бронзовая чаша и бронзовый дракон — подставка для трубок словно утратили свои привычные контуры, — они будто чуть двоились.
Может быть, я рассчитывала попасть в повторение нашего дома?..
Я трогала стол... это был просто стол... садилась в угол дивана, примеривая Его портретную позу... диван был новый, какой-то кирзовый, непроминаемый, он норовил сбросить... голые известковые стены не впитывали теней...
Мы жили в Его доме, не смыкаясь с вещами.
И имен друг для друга мы в нем не находили.
— Ну вот, дождалась своей Большой Охоты. Завтра отправляемся в экспедицию.
Я смотрю, как Он укладывает рюкзак, и мой маленький тоже. Охотприпасы — особенно тщательно во вьючный ящик. Ружья, удочки проверены, уже в чехлах. Мне в карман „выдается" кусок веревочки, спички, блокнот с карандашом.
— У меня во всех карманах есть, — смеется, — и пробку обязательно, вдруг бутылку не допьем, а потом можно на поплавок пустить...
и главное, перочинный нож, почти охотничий, на шнурке, я надеваю его на шею, чтобы не потерять (ясное дело, чтобы как у Маугли).
В крытом грузовике мы едем, ах, как замечательно мы едем, далеко в горы. Сидим на спальных мешках,
так удобно устроенных, впереди поднят брезент, и все видно, и эти чужие люди — Его сотрудники хорошо улыбаются мне...Сейчас все начнется!
Вот эту-то самую первую дорогу я и не помню, — „восторг застил глаза", потом укачало, и я спала за чьими-то спинами, и квелую меня выгружали из машины еще многие дни долгих переездов, и ставили палатку без меня, и не меня назначили на специальную для новичков должность „зав-колья", а утрами будили только к завтраку, когда все уже возвращались из походов.
Я прошу разбудить меня рано и взять с собой.
— На охоту поднимаются сами...
И я опять просыпаю, и еще по утреннему заморозку Он укрывает меня потеплее.
Выбегаю только встречать Его, когда солнце высоко. Как хочется прыгнуть Ему лапами в грудь, лизнуть подбородок, щеки. Хвост метет сапоги, и нос заливает запах росы, травы, и щекочет утиный пух, так что слезы и визг мешаются в горле.
Он ссыпает мне в ладошку горсть дикой смородины.
Я слежу каждый Его шаг, жест:
Разжигает костер. Только Он так умеет сложить ветки, что они расцветают плотным мгновенным цветком. Он стоит над ним с поварешкой, вовсе без хлопотливости, а как бы слегка помешивая утиное жарево в казане, а в другой руке неизменная палка-кочережка, — пододвинуть огонь, приоткрыть крышку, поднести уголек к папиросе.
Ловлю каждое слово Его, — бежать исполнять:
— Пора и чай ставить... — кидаюсь искать ведро, но кто-то уже несет воду из ручейка...
— Картошку-морковку резать кубиками... — У меня и ножик свой есть! Но его женщины-сотрудницы словно оттесняют меня, — „дочка профессора"...
Он учит студентов препарировать грызунов, птичек. Они там в палатке на походном столике измеряют, взвешивают, снимают шкурки, пишут этикетки (хоть бы этикетки писать...)
Стою у входа, вижу только в пальцах Его инструменты, тонкие, блестящие, гигиенические, и „предмет исследования", меня перестает мутить от запаха крови и формалина.
Но чаще я слоняюсь просто так...
Читать книжку, когда все заняты делом, здесь не принято. Он даже и не берет с собой книг. В дождливые дни или вечерами Он рассказывает свои истории. А кто свободен от дел, готовит дрова, чинит сети или еще что-нибудь.
Я бросаюсь собирать сухие ветки. Сначала их еле найдешь, но вот попадаются замечательные, толстые, целые бревна, тащу их, жадничаю, надрываюсь, — вот где можно отличиться!
— Не старайся казаться лучше всех...
и скажет-то Он всегда чуть на ушко, чуть наклонившись, словно прикрыв меня на секунду от позора, и чуть поморщится. А в другой раз, как увижу, — поморщился, уж и сама знаю, что-то не так...
Дальше мог бы последовать какой-нибудь душераздирающий эпизод. Например, я могла бы заблудиться... Но с самых ранних пор, стоило нам с ним отойти от дома, всегда был вопрос: „в какой стороне наш дом?“ Да я бы со стыда сгорела, если бы заблудилась!
Нет, лучше мне затонуть в болоте: я барахтаюсь в ржавой жиже, болотина набивает рот ужасом, кажется ору, нет, это мною давится, чавкает болото: жерртва, жерртва, одну ногу заглотило уже выше колена, тащу ее, рву обеими руками, выдираю из резинового сапога, белую, водяную, мерзкую, такой потом нашли бы меня.