Журнал "проза сибири" № 1995 г.

замечена; порвала новое платье сверху донизу — халатик; разбила стекло на чердаке...

то ли подсознательное, — „победителей не судят"?..

Я стою у окна и слежу заворожено, как звезда пульсирует, меняет цвет, посылает свой беглый огонь,..

Мои грехи еще не остыли, они кажутся скорее подвигами, дают встречные сполохи: красный — Честь! фиолетовый — Доблесть! желтый — Геройство! — этот „джентльменский набор" легко увязывается со словом „Штаб" (— в нем самом есть Главенство, особенно для нас — военных детей),

но это жестяное „сть-сть“ имеет привкус Совести, и чем дальше, тем заметнее чувства мои стынут Стыдом...

Есть ли наказание страшнее? — остаться одному. Раньше в праздники обычно прощали...

В детстве мы с легкостью делаем себе символы, — что выпирает, то и символ.

Тут уж кому как суждено: кто под башней растет, кто под горой, кто под деревом.

Мы росли у добрых колен Филиала Академии Наук.

Но Штаб заглядывал к нам во двор через головы домов, беспощадный, как „Божий глаз", он проницал всюду.

Да и вообще, он как бы завершал орбиту моего дневного языческого бытия:

утром, невинную, Солнце будило меня, весело выпутываясь из листвы стадиона;

днем оно стояло раструбом вдоль коридора;

потом какое-то время каталось в зените купола Филиала;

вечером же я любила провожать его туда, за крутое плечо Штаба, нагружая своими грехами.

Ведь за раскаяние дети еще не платят ничем...

Круги нашего времени не столь уж далеко уносят нас от опорных точек, где бы ни водила меня судьба, я всегда нахожусь в заданном фокусе моих символов — архитектурный иероглиф слова „СУД":

указательный угол буквы „У" одним концом исходит из стройного колонного шествия, собранного сводом Филиала — Сознание, Суждение, Помысел; вторым — упирается в подножие Штаба — Дело, Действо, Действительность.

Стрелки сужаются, совпадают, распадаются:

Суд — Суть — Судьба.

В этой подвижной развилке понятия „Суд" скрыт извечный конфликт: судить за поступки или за помыслы?

„Судите меня по моим законам", — Кузьма.

Фундамент моей совести заложили некоторые поучительные истории:

Больная мать просит детей подать ей воды, они отмахиваются, занятые игрой, тогда она обернулась кукушкой и полетела из дома... На картинке дети бегут за птицей, кто с ковшом, кто с чашкой...

Была такая северная сказка, бесхитростная и лаконичная, и не было никакой, еще хоть одной страницы, где мы бы с теми детьми плакали, плакали горючими слезами, и кукушка вернулась бы к нам, простила, наказала, но стала бы снова нашей любимой матерью...

Эта сказка сокрушила всю надежность и благостность стереотипного построения: провинился — раскаялся — прощен. Но необратимость, столь невозможная для детской души, однажды настигает нас...

Наша дальняя знакомая в день рождения ждала в гости своих взрослых детей.

Я представляю себе, как она готовилась: накануне тщательно прибралась, вытерла пыль, постелила чистые салфетки, наверное, напевала вполголоса; пока переставляла фотографии на комоде, вглядывалась в лица детей,

вспоминала какие-нибудь смешные случаи с ними; задержала взгляд в зеркале, провела пальцами по морщинам у глаз...

спала беспокойно, — это особенный интимный момент души— канун дня рождения; но мысли суетливо перебивались, прыгали: так... завтра встать, сразу проверить холодец, застыл ли... поставить варить овощи... подмесить тесто... так... купить осталось только хлеб... пожалуй, сметаны еще, на крем может не хватить...

к вечеру сидела принаряженная, стол накрыт, ах, вилку надо заменить, — дочка любит свою, с костяной ручкой...; ну все готово... Что же они не вдут?

Они так и не пришли, забыли видно, т.е. конечно, дела были неотложные.

Утром женщина повесилась.

Мы всей семьей за обедом, уже пьем чай, я таскаю из вазочки конфеты одну за другой, бабушка прикрывает вазочку ладонью, — хватит.

— У, жадина! — бурчу я.

— Что? — добродушно переспрашивает бабушка. Она уже плохо слышит, да пожалуй, и не ждет от меня услышать гадости.

И вдруг от этой ее улыбчивой незащищенности меня опалил такой стыд! (Ах, лучше бы меня наказали). Стыд, казалось бы, несоразмерно больший самого проступка,

внешне смазанного для старших: подумаешь, девочка — грубиянка,

— в их неуправляемом возрасте известна, даже обычна реакция грубости, которая не оставляет зазора для какой-либо мысли, пройдет со временем...

Известно же и то, что бабушки в своем определенном возрасте начинают прикапливать деньги на похороны, становятся вдруг скуповатыми, над ними еще подтрунивают... можно вместе со взрослыми посмеяться...

В общем, пустяковый эпизод, к тому же бабушка вовсе ничего не заметила, да и для меня не первый. Последний? — трудно теперь восстановить.

„Пустячок" однако расчетливо укреплен изнутри, — грубость не просто выскочила, я успела на лету схватить и вложить в злость умышленное оскорбление. Пробный камень хамства не попал в цель, но и осуждения не вызвал, утонул в моих „невинных** малых г одах...

Наверное, позже он стал точить мою совесть, когда я осознала смысл Преднамеренности зла. Будет слишком сказать, что я не могла простить себе это всю жизнь, но осталась-таки незаживающая царапина.

„Необходимо, чтобы человек понял про себя, что он такое, и вследствие этого признал бы, что он всегда, при каких бы то ни было условиях должен, и чего никогда, ни при каких условиях не должен делать,“— писал Лев Николаевич Толстой,

(и повторил Павел Юрьевич Гольдштейн нам, другим поколениям, другого строя мысли и воображения, чтобы мы повторяли дальше, чтобы как можно больше людей говорило эти слова, как свои...)

Я думаю, во мне тогда прородилась все же чуткость, та взрослая, осмысленная, а не только детская, что бывает дана нам от природы, чудесная, интуитивная, но легко уживаемая со звериной же детской жестокостью.

Конечно, я никогда не могла более обидеть беззащитного, конечно, я всегда бежала со стаканом воды к страждущему, а дни рождения помнила даже тех людей, что давно отошли и забыли меня, и мы иной раз с Женькой поздравляем друг друга с днями рожденья бывших наших подружек или приятелей, — ну тут уж не обошлось без „Письма Незнакомки"

Одна из Батиных историй.

Была такая книжка, как бы от лица слона: „У слонов принято так, — нельзя считать добрым делом то, о котором рассказывают всем и каждому"..