Журнал "проза сибири" № 1995 г.

Я объявляю о незамедлительном отъезде из Фрунзе (я жила у него, когда-то могла бы приехать и мама...)

Следующим своим шагом, — я уже в Н-ске, вхожу в наш двор...

Прямо на меня, от колонн Филиала идет „та женщина". Конечно же, это ее дорога домой, я всегда ее здесь встречала. У нее лицо лермонтовской Тамары, такие рисуют трефовым дамам, я и звала ее про себя „Трефонная Дама“, и она как-то „нечаянно" улыбалась...

Вот и теперь...

Мне бы мимо пройти, вскинув голову, или выкрикнуть ругательство.

Мне бы ее ненавидеть! Броситься на нее! Может быть, укусить ее за горло.

А я стою и смотрю, и медленно вижу: она поняла, что я знаю; поняла, что хочу ненавидеть ее; и не могу, беззащитную передо мной; хоть, слава Богу, — никакой предательской виноватости я не вижу в ее глазах; только мирную тихость несчастной женщины. Откуда мне знать это? в тринадцать лет...

Теперь я сама стала „такой женщиной", что отняла отца у чужого мальчика; я сама — „та женщина", что из гордыни своего сына может лишить отца.

Но тогда я не была снисходительной.

Стороной я узнала: у Трефонной Дамы готова диссертация, но для защиты нужно, чтобы кто-нибудь поручился за нее (— ее отец репрессирован) , — таких не нашлось.

Только мама моя поручилась.

Стороной же дошли пересуды: они — три сотрудницы в командировке в гостинице. Дама-Треф и другая не спали еще. Мама засыпала быстро и во сне иногда разговаривала, бывало, что плакала. Во сне только и приоткрылся клапан:

— Эта женщина — гадость, гадость...

Мы с мамой жили вдвоем тогда в Н-ске. Появилась, конечно (из взрослого житейского штампа) черная тетка с бородавкой и картами в доме, женщины, шепоты, двери стали закрываться... Еще с папиных времен у нас в буфете всегда бутылка водки на случай. Я решила пить водку. Похожу — похожу из угла в угол, хлебну, похожу — похожу... Заметила ли мама? Или ей нужно было себе объяснить?..

Это обычная история, когда мужчину в пятьдесят лет любят молодые женщины...

Большего не потребовалось.

Не сразу, но немножко подумав, я написала ему письмо:

„... я вспомнила твою сказку про китайца.

— Что ты плачешь? — Мать побила. — Так она же старая, слабая. Как она тебя раньше колотила, ты и то не плакал. Теперь же совсем не больно.

То и плачу, что не больно.

Прости меня. Я не смела."

Что же с „той"? Так мы с ней слова друг другу и не сказали. Но через много лет она придет ко мне в больницу, где я буду „на волоске", и мы с ней расплачемся...

Да, некоторым из нас удается перейти из „детсада" в „начальную школу имени Натальи Львовны".

Вот „фото-материал“ о ней, несколько передержанный в проявителе.

Она была гимназисткой, ее отец — генералом. Она оказалась среди революционеров, он — в армии Колчака. Когда перевес был на его стороне, он стрелял в нее. Она могла бы стрелять тоже, но не стала. Когда власть получили ее товарищи, она сумела укрыть его, увезла в захолустье. Много лет проработала она в северной деревне учительницей начальной школы.

Потом в Томске я познакомилась с ней.

... Брожу по городу, вхожу в тихие деревянные улицы, — где-то здесь дом, в котором я родилась...

— Куда направился, товарищ командир? — окликнула меня с лавочки бабка с клюкой.

А я и верно, дую победительским шагом, физиономия пылает вдохновением, — так иногда ходят чужаки, им чужие дома — по колено. Присаживаюсь. Прошу разрешения покурить. Она тоже достает кисет с махоркой. Закуриваем. Заводим разговор. Тут она мне и рассказала. Старики уже не таят своих историй.

Узнала, что я проездом, что жили здесь и учились мои родители, пригласила на чашку чая.

В свете дома бабка оказалась пожилой женщиной, учительницей — от седенькой ватрушки на затылке — до простых чулок в резинку. На одну ногу сильно прихрамывала.

— Познакомимся... Наталья Львовна...

Чай у них — из самовара. Напротив меня благообразный старичок. Прихлебывает с блюдечка, колотый сахар мочит и откусывает, поглядывает, прикидывает.

Пытливый старичок. Расспрашивает меня про то да про се, да как я отношусь к разным явлениям нашей жизни. Сам же на все случаи приводит Маяковского.

Вопрошает он не без едкости, а цитирует наставительно, но не по-стариковски, а как это делают послушные дети, когда их научат. И все будто уговаривается не оказаться „свином". Наталья Львовна умиленно покачивает головой. Потом она нам сыграла на „фортепьяно", на трухлявеньком пианино, и пропела романсы, и трудно было ошибиться, — перед нами сидела гимназистка. На прощанье мы еще покурили на лавочке.

— Не поминай лихом, товарищ командир, — засмеялась она и вдруг шало сплюнула. Мы проследили, куда попадет, — угодило точно в пивную пробку.

— Так-то, молодость, — повернулась к своей калитке, сильно припав на ногу.

Я снова шагаю по Томску. В незнакомом городе легко играть в похожие куски, похожие углы других городов, настроения, легко пускаться по случайным ассоциациям, вступать в нежданные разговоры... Вот только же я шла победителем...

Но сейчас занимает иное.

Если нарушен естественный ход вещей, мир расщепляется на добро и зло; зло требует реакции, — здесь мы еще можем сохранить милосердие, но можем и осудить; судят справедливо и предвзято; несправедливость же отдает предпочтение одним и давит других...

Есть еще исполнители со штыком и лопатой...

Вот какие елки насадили люди на Земле, кособокие, растущие из вершины против всех законов природы, подминающие собой опавшие иголки судеб наших.

Слетев с верхушки, мы часто не успеваем заметить, как соскальзываем с ветки на ветку, и не всегда на правую, и бывает, сами даем новую злокачественную почку, — о! эти махровые „цветы зла"! — правые же ветви легко вырождаются в добренькость, жалобность, равнодушие...

Я сажусь на высоком берегу Томи. Там внизу от воды под самый обрыв плотно устроился старый район.

Взгляд мой пустует по крышам... косая штриховка крыла, теснится резной ритм наличников, ставень... деревянная гравюра... ворота, пристройки, поленницы усложняют рисунок, заполняют фон тротуары, заборы... по берегу — глухие, обшарпанные, словно старая кора...

Взгляд обводит полукруг: улицы бегут дугами, трещинами по радиусам, — срез пня. Плаха. Лобное место.

Обрыв мой врубился топором в самую сердцевину.