Зима вороньих масок

Ещё по прибытии Лероа в разбитый среди снегов лагерь Винтеркафф спрашивал его, не нашёл ли тот сложных форм болезни в городе, и парень отвечал, что в Финвилле властвует старушка, бубонная чума, как истолковал слова его Паскаль. Тогда все претензии англичанина относительно недобросовестной проверки умерших казались надуманными, раздутыми из воздуха, и Паскаль даже вступился за Илберта. Только теперь аптекарь осознал всю сложность ситуации. Но, в действительности, откуда Лероа мог знать? Врачам пришлось пройти немалую часть города, прежде чем они обнаружили лёгочную форму и, вместе с ней, септию.

Паскаль ожидал, что англичанин изольет на Лероа весь свой гнев, но Гарольд спокойно подозвал юношу к изголовью кровати и проделал над трупом дубильщика манипуляцию с лучиной. После они долго стояли над телом женщины. Винтеркафф то и дело указывал на записи; половина сказанного им звучало на латыни. Паскаль с горечью понимал, насколько огромна пропасть между его собственными знаниями и знаниями семнадцатилетнего мальчишки и Парижского Университета, и жалел, что не имел возможности изучать медицину, как изучает ее Илберт.

– Теперь вспоминай, не встречалось ли вам с герром Локхорстом нечто подобное? Или, может быть, ты сам обращал внимание на что-нибудь… необычное? – спросил Винтеркафф, завершив манипулировать с трупами. – На сей раз не ошибись.

– Нет, месье. Решительно ничего похожего, – ответил Илберт. Увиденное явно было ему в диковину. Он отступил на два шага назад; рядом с высоким птичьим силуэтом англичанина юноша выглядел пугливым неоперившимся птенцом.

Гарольд закивал, вынуждая себя принять вещи, в которые не очень-то верилось.

– Хорошо, ступай. Смотри в оба, и скажи герру Локхорсту, чтоб был внимательней, – дал последнее напутствие Винтеркафф. – Впрочем, он сообщил бы мне и сам, найди он эту дрянь первым…

Паскаль не упустил возможности задать волнующий его вопрос:

– Как много больных вы встретили?

– Каждый третий, или, возможно, четвёртый, заражён, – удрученно рассказал Илберт. – Из них половина мертва, остальным месье Локхорст старается помочь… Тех, кто совсем плох, врачует способами месье Винтеркаффа. А в доме одного… одного зеленщика… – недавнее воспоминание давалось юноше с трудом. – Там, словом, всё семейство…

– Капуста? – воскликнул Гарольд. – Там была капуста?

– О да, месье, много капусты… и другие овощи. Месье Локхорст приказал брату Иаго убрать их из дома и закопать в земле.

В южной части города дела, по большому счёту, обстояли несколько лучше. Когда Лероа ушёл, Гарольд придвинул к подножию кровати низкий табурет и сел перед мёртвыми. Он задумчиво опустил подбородок на кулак, будто выискивая в картине смерти тончайшие штрихи, ускользнувшие от его бдительного взгляда. Паскаль не стал мешать наставнику, но спустя некоторое время отрешённость Гарольда взволновала Дюпо.

– Месье Винтеркафф…

– Да? – отозвался Гарольд, не оборачиваясь.

– Они мертвы.

– Я знаю, спасибо.

Паскаль покосился на дверной засов.

– Разве нам не нужно идти?

– Да, – не колеблясь, согласился Гарольд. – Идти. Да, разумеется.

Он торопливо и неаккуратно собрал свои вещи, надел шляпу и вышел на улицу.

– Оставьте дверь открытой. Пускай выветрится дурной воздух, прежде чем мортусы явятся за телами.

Паскаль подобрал брошенную у кровати трость и тоже покинул дом.

Они прошли до конца улицы, где крайний двор упирался изгородью в чёрные, как ночь, воды реки. Дом был пуст; гвардейцы сообщили, что хозяин его умер прошлым летом от кишечной лихорадки. Лихорадка не входила в интересы Винтеркаффа, и он велел провести его к улице на холме. В пути англичанин хранил напряженное молчание, а когда Паскаль обратился к нему с вопросом, тот отмахнулся и ответил что-то вроде: “Всё неважно, месье Дюпо, оставьте”, – не потрудившись вникнуть в суть вопроса. Маска Гарольда подрагивала, – одолеваемый сомнениями, англичанин беспокойно кусал губы. В домах он говорил мало и только в тех случаях, когда содействие Паскаля требовалась ему немедленно. Все прочие распоряжения относительно углей, равно как и процесс подготовки к больных к врачеванию, всецело легли на аптекаря, – он посылал гвардейцев на площадь за горячей водой и говорил с горожанами. А Винтеркафф искал. Искал в каждом доме; искал те формы болезни, что дважды встретились им в городе; те формы, оружия против которых он не имел. Он осматривал и мёртвых, и живых, осматривал не только больных, стонавших под лезвием ланцета, но и здоровых, чья плоть, однако, представляла собой благодатную почву для скверны, способной в считанные часы дать жуткие побеги и расцвести зловонными бубонами, полными гноя и телесных нечистот. Искал и боялся найти.

Мужчина, открывший им дверь, представился Матисом Берто, кровельщиком. Его дом в два этажа, с окошком на чердачной башенке и острой крышей из красной черепицы, выглядел ухоженным, словно бы принадлежал человеку благородному: крыльцо из серой каменной крошки было заботливо очищено от снега, тонкие декоративные колонны упирались в балкон на втором этаже, где размещались гипсовые вазы для цветов, а к шпилю крыши крепился флюгер со львом, поскрипывавший на ветру. Вид омрачал лишь чёрный узел из козьей шерсти на двери.

Матис Берто любезно пригласил врачей в дом и поведал, что болен его старший сын. Болезнь заметили сегодня вечером, она не успела достаточным образом ослабить и измучить юношу, – он испил больше страха, нежели страданий. Прежде чем приступить к врачеванию, Гарольд проверил остальных членов семьи – самого кровельщика, его мать, жену и младшего сына, после чего вернулся в покои к больному, где Паскаль уже подготовил инструменты.

– Я послал за водой и углями, месье Винтеркафф, – сказал Дюпо. Англичанин ответил тихим “Хорошо”.

Когда Паскаль обтирал перчатки лавандовым маслом, с порога донеслись голоса. Хозяин выразил свое почтение пришедшему и поприветствовал его. После коротких реплик, расслышать которые не представилось возможным, в сторону покоев раздались шаги. Гарольд открыл дверь, чтобы принять угли и воду, но руки солдата, стоявшего перед ним, были пусты.

Аптекарь видел его впервые: вооруженный на манер гвардейцев тонким кинжалом и городским мечом, он был одет в старый дублет из неокрашенной воловьей кожи, с кольчужным воротником и нагрудным рельефом, где некогда изображался геральдический рисунок, ныне практически полностью выцветший. Тяжёлый меховой плащ, скроенный из волчих шкур, укрывал голову и плечи солдата, придавая ему вид полудикий, варварский; полы плаща его истрепались от длительного ношения, ниспадали к земле свалявшимися колтунами. Лицом он был жесток и некрасив: перенесённая в детстве оспа иссекла его кожу красными рытвинами, которые едва ли могла скрыть редкая, с ранней проседью, щетина. Брови незнакомца, как скалы над обрывом, грозно сдвинулись над кремневыми глазами, рот представлялся изогнутым полукругом, неспособным улыбаться.

– Кто здесь главный? – спросил он, задержав тяжёлый взгляд сперва на Гарольде, а потом и на Паскале. За спиной его стояли гвардейцы со всем необходимым для врачевания.

– Спросите пресвитера, отца Фому, – посоветовал Гарольд, забрав у солдат ведро с горячей водой и ящик с углями. – И покиньте дом. Вы разве не видели на двери чумной знак?

– Кто главный из тех, кто лечит? – уточнил человек с грубым лицом; уходить без ответа он, похоже, не собирался.

– Скажем, я, – сообщил Гарольд, всем своим видом показывая, что он предпочёл бы закончить этот разговор как можно скорее. Желательно – немедленно.