Зима вороньих масок

Паскаль давно привык к звону колокола и перестал его замечать, но вот услышал вновь. Идёт моя война, – пленённый мгновением, подумал он. Тот её миг, когда прошлое и будущее слились воедино, когда ужас первых смертей пережит, и не осталось в мире ничего, что могло бы ранить рассудок сильнее. Здесь вместо пламени пожарищ – окрашенные чёрною смолою двери, вместо лязга стали о щиты – блеск медицинских ножей и дрожащий свет фонаря, вместо вопля раненных – крики больных, из чьих осквернённых тел железом изгоняется зараза. Но одно оставалось неизменным как в битве армий, так и в безымянной битве Паскаля Дюпо – бескрайнее поле онемевших, ослепших, оглохших бренных оболочек тех, кому никто уже не в силах помочь; и мрачной тучею вздымается над ними лик матери-смерти. Она костлява и бесчувственна, как урожай её и паства; она не ведает жалости, ибо такова её природа. К врагу, чья плоть горяча и бьётся кровь, взывают о великодушном милосердии, но только не к ней, – она безжалостна в своём вечном безмолвии, пощада и прощенье – изначальные враги её. Она ступает по миру, взращённая в грязи и ереси востока, она оскверняет землю поступью ядовитых шагов; чего коснётся её взор, обратится ржавчиной, рассыплется серой пылью, утопнет в океане забытья, и дыхание её – тлен времён. А против неё – сущее ничтожество, он, Паскаль Дюпо, самоучка-аптекарь, надевший вощёный плащ, который подходит ему, как идут крестьянскому сыну доспехи рыцаря; он, спрятавший лицо за шутовской маской, он, самонадеянно бросивший ей вызов. Он, не сумевший сберечь семью и потерявший себя в водовороте событий, неспешно и мучительно влекущих его к концу всего; он, запутавшийся, заблудившийся, скиталец в чужом краю, гость, которому не рады. Он, почти лишённый путеводной веры, мечущийся за каждой ложной тенью в стремленьях эту веру вернуть, он, страдающий от мук чужих сильнее, чем от своих собственных… Но Паскаль знал одну истину: он в этой битве не один. Его ведёт бесстрашный полководец, обученный военному искусству, ведёт словом железным и действием верным, ведёт туда, в гущу смертоносных орд, чтобы в нужный час в последнем танце, где немыслимым узором сплетаются судьбы, решающим ударом поразить чёрное её сердце.

Гвардеец открыл дверь, помеченную мазком печной сажи, и врачи вошли внутрь. Мортусы, верно, отправились другой улицей, и всё, что оставалось Паскалю с наставником – убедиться, что их умения в этом доме не больше не требуются. Винтеркафф отправил солдата за братом Маркосом.

– Раз уж я взялся за ваше обучение, месье Дюпо, давайте сделаем его полным, – предложил Гарольд, войдя в дом; он раскрыл журнал и обмакнул в чернила кончик пера. – Итак, опишите мне умерших, как вы их видите.

Паскаль прокашлялся.

– В этом есть смысл? – спросил он.

– Несомненно. Перо сохраняет всё, что видит глаз, в то время как разум забывчив. Так, шаг за шагом мы обрисуем болезнь во всех её деталях. – Англичанин провёл рукой над страницами. – Как показывает практика, нет врага проще, чем враг, который хорошо изучен.

Паскаль оставил трость у подножия кровати и осмотрелся. Дом, без сомнений, принадлежал дубильщику и его супруге, – оба лежали на широкой кровати поодаль друг от друга. Вдоль стен располагались деревянные рамы с растянутыми на них воловьими шкурами; в углу размещался сыромятный станок, а печь была оборудована карманом, предназначенным для растопки пропиточного жира. Женщина преставилась позже мужа; в предсмертном порыве она протягивала к нему руку. Паскаль склонился над мужчиной.

– Дубильщик с Речной улицы, – продиктовал аптекарь. – Тридцати… – Дюпо попытался определить возраст умершего, но годы не читались на его оплывшем лице. – Лет тридцати… семи.

– Продолжайте, месье Дюпо, – подбодрил Гарольд. – Опишите, в чём проявляется болезнь.

Паскаль разорвал на мёртвом рубаху и начал выискивать на теле вздувшиеся бубоны, однако таковых не обнаружил. Только шея мертвеца раздулась, как от пчелиных укусов, и оттенок имела вишнёво-красный, несмотря на то, что смерть обычно смывает все краски. Аптекарь сразу вспомнил о блохах, но, осмотрев шею, к своему удивлению не нашёл следов от укусов. Тело дубильщика выглядело вполне здоровым даже после смерти. На мгновение Паскалю показалось, что человек этот просто спит. Аптекарь приподнял его руку, дабы удостовериться, что суставы действительно окоченели.

– Я не вижу миазмов, месье Винтеркафф, – сказал Паскаль. – Ни малейших. Следов блох тоже не вижу, – перепроверив, сообщил он.

Гарольд отложил перо и подошёл с фонарём к трупу. Бегло изучив шею мертвеца, он передал фонарь Паскалю и принялся беспокойно рыскать по дому, не потрудившись посвятить ученика в предмет своих поисков. Искомым предметом оказалась длинная, с локоть длиной, лучина, которую англичанин достал из-за печи. Запрокинув голову дубильщика, Винтеркафф медленно запустил щепу мёртвому в глотку. Раздался булькающий звук, который, лопаясь, издают пузыри на болотах; грудь мертвеца сдулась, выпустила проглоченный воздух. Звук повторился снова и снова, превратившись в единый утробный клёкот, а когда Винтеркафф извлёк лучину, вся её поверхность была измазана белесой сгрудившейся слизью, спечённой кровью и чёрной желчью.

– Боже… – оцепенев, прошептал Гарольд; глаза его за стёклами маски наполнились ужасом.

Не найдя места измазанной в скверне лучине, англичанин просто уронил её на пол, выхватил у Паскаля фонарь и туазовыми шагами обогнул кровать, небрежно сбив оставленную аптекарем трость. Жёлтый свет упал на женщину, явив её уродство – почерневшее лицо, высохшие, угольного цвета, пальцы и отторгнутые плотью ногти. Черты поразившего её рока сразу напомнили Паскалю мальчишку, ребёнка в доме мясника, которого Винтеркафф изучал с такой обеспокоенностью, – неведомая болезнь, бесспорно, имела одну и ту же природу. Рукою женщина, как выяснилось, вовсе не тянулась к мужу в предсмертном мановении. Пальцы её вырисовывали на обрывке платка неясный силуэт, вместо кисти используя отвалившийся ноготь, а в качестве краски – сочащуюся кровь. Паскаль не смог разглядеть, что или кто изображён на смятом обрывке полотна. Гарольд высвободил платок из-под скорченной руки, и тут в дом вошёл брат Маркос, отворив дверь багром.

Винтеркафф отреагировал на его появление сверх меры резко.

– Прочь! – выкрикнул доктор, яростно взмахнув рукой. – Выйди вон! Немедленно! – Изумлённый, испанец попятился назад. – Лероа ко мне! Сейчас же, сию секунду! – мортус пошевелил губами, но слов Паскаль не услышал. – Llamada aqu'i Leroa! Inmediatamente! – повторил Гарольд на испанском. Из-за спины монаха выглянули встревоженные гвардейцы. – Разыщите Илберта Лероа и приведите сюда! – приказал им Винтеркафф. – Дюпо, держите дверь запертой до его прихода!

Кое-как задвинув ранее сорванный усердием солдат засов, Паскаль стал в дверях.

– Вот! – Гарольд поднял сгнившую руку мёртвой и продемонстрировал Паскалю. – Вот, что насторожило меня в доме мясника! Узнаёте?

– Мальчик был болен тем же, – озвучил аптекарь свои догадки.

– Именно! Даже вы заметили, а я… я… – заикаясь, говорил Гарольд. – Я должен был сразу понять! Но там я расценил почерневшую кожу как… недоразумение, влияние… другой болезни. Проклятая беспечность! Но теперь и здесь… здесь тоже… Этого не может быть! – жестикулировал он судорожно. – Septic forma est. А у него, – Винтеркафф указал на дубильщика. – У него – pulmonis pestis, лёгочная. – Англичанин мерил комнату длинными шагами, не находя себе места. – Три формы сразу, в одном месте, одном городе… в соседних домах, чёрт их возьми! Возможно ли это?

Паскалю вспомнился тяжёлый грудной кашель мясника.

– Месье Моро… тоже болен лёгкими?

– Кто? – спросил Гарольд рассеянно. Секундой позже всё же понял, о ком идет речь. – Нет, мясник простужен… в дополнении к восточной хвори. Этот момент я проверил – иначе какой бы вообще из меня был врач? Я дал ему полвязанки чесноку и прописал пить разогретое вино. – Винтеркафф снял шляпу, цеплявшуюся за воздух от быстрой ходьбы. – Уверен, вино у него припрятано, хотя он утверждал обратное. С тех пор я проверял каждого. Все, кто болен – безусловно, болен именно джуммой. Но… невероятно! – воздел он руки.

– Чего вы, в таком случае, боитесь?

– Я научен лечить только джумму, – произнес Гарольд умоляюще. – И дело тут далеко не в моём умении. Прочие формы лечению не поддаются. Их можно предупредить, хотя и сложно, но вылечить… – он обхватил голову руками и поправил маску, успевшую натереть и взмылить шею; выглядело это как жест величайшего отчаяния. – Они плохо изучены по причине того, что болезнь слишком быстро разрушает тело. У нас… просто не достает сведений.

– Вы можете попробовать что-нибудь… из ваших средств, – подсказал Паскаль. – Если, не приведи Господь, нам повстречаются больные одной из этих… форм.

– Нет. Однозначно, нет, – отверг предложение Гарольд. – Слепо, наугад действуют только профаны и шарлатаны. Я изучал науку не для того, чтобы лечить смерть болотной тиной! Где, чёрт возьми, этот Лероа?

– Прошла всего минута, как вы послали за ним, месье Винтеркафф, – напомнил Паскаль.

Время ожидания Гарольд не стал растрачивать на бездействие. Он принялся старательно изучать трупы, записывая каждую из непримеченных ранее деталей в журнал, в спешке ставил кляксы и безбожно ругался. Илберта привели спустя половину часа.