Зима вороньих масок

– Вы верно сказали – от голодания, но голодания, преимущественно, растительного, – поправил Винтеркафф. – Здесь вы правы. На кораблях долгого плавания настойка из шиповника существенно поправила бы положение. Как и в городе, подверженном длительной осаде, где цинга забирает больше жизней, чем самый яростный штурм оного.

Цингу Паскаль умел определять. Он опустил нижнюю челюсть Жерома и заглянул ему в рот. Среди коричневых зубов не хватало нижнего резца и нескольких моляров, верхний клык был обломлен, зубы мудрости сгнили. Язык имел цвет недозревшей сливы, но дёсны не выглядели больными настолько, чтобы по ним можно было прочесть цингу.

– Рад видеть, месье Дюпо, что вы понимаете, о чём идет речь, – сказал Гарольд. – Но у нас случай несколько иной, потому что перед вами – мясная цинга. Пеллагра, если вам будет угодно. В то время, друг мой, когда на улице крупных городов, Парижа, Рима или то Лондона, от этого недуга страдают люди, в массе своей, нищенствующие, то там же, за станами богатых домов, проживает множество господ и дам с этой хворью, которую они подхватили, должен сказать, скорее, от недостатка ума. Эти уважаемые месье и леди нарочно исключают из своего рациона мясо, после чего знакомятся с родной сестрой морского скорбута. Но продолжают уверять себя, что отказ от бекона с парой утиных яиц на завтрак, такой вот… вечный пост, делает их ближе к Господу. – Винтеркафф пожал плечами. – Отчасти, они добиваются желаемого, правда, не совсем в том виде, каком, должно быть, им хотелось. А ваши коллеги, месье Дюпо, не в обиду вам сказано, заставляют их жевать щавель или пить шиповник, что, согласитесь, никак не помогает.

Закончив лекцию, Гарольд спрятал записи в сумку и обратился к мужчине, растерянно наблюдавшему за разговором:

– Зарежьте курицу, а лучше – жирного гуся, и приготовьте мясо.

– Мы не держим птицу, – дрожащим голосом ответил человек.

– Так обменяй или купи.

– Осенью не было торговли, – услышал Паскаль знакомую уже историю. – У меня нет денег.

– Значит, заколи свинью или барана.

Больной пеллагрой покачал головой.

– Ты станешь утверждать, что вы не держите скотину? – спросил Винтеркафф сурово. И правда – из хлева доносилась возня и хрюканье. Полуночные голоса встревожили скот.

– Нельзя. Они на весну. Для продажи.

– Ты не слышал, о чём я только что толковал? – возмутился англичанин. – Если ты съешь мяса, не пройдет и недели…

– Я поправлюсь! – отрезал Жером и враз поменялся в лице. – Зачем ты пришёл в мой дом? Наставлять меня? Здесь нет мёртвых, и нет работы для тебя, падальщик! – выпалил он, по невежеству путая доктора с мортусом. – Прочь! Вон отсюда! Выпроводи их за дверь, Марил!

Разубеждать его Гарольд не стал. Паскаль проследовал за учителем в прихожую, где всё так же стояла мать с детьми, и закрыл за собой дверь.

– Прошу, уходите, иначе он разгневается, – попросила Марил, молебно скрестив руки на груди. – Мы найдём мясо, как только ветра минуют. Правда. Я предложу месье Меклину свиной ошеек к весне в обмен на гуся. Он добрый человек и непременно откликнется на просьбу.

Англичанин не стал с ней спорить. Вместо того он спросил у её сына, умеет ли тот свежевать и разделывать туши. Мальчик кивнул, после чего пугливо посмотрел на мать, – правильно ли он поступил? Марил одёрнула его так, что он едва не сел на пол. Далее всё произошло очень быстро, и никто не успел возразить, а когда всё закончилось, протестовать было поздно. Винтеркафф снял со стены кинжал с красивой изогнутой рукоятью – то ли родовую реликвию, перешедшую семье от какого-то героического предка, то ли чей-то щедрый подарок за некие заслуги – и отправился прямиком в хлев, не спрашивая позволения хозяев. Выбрав ягненка, успевшего уже набрать веса, Гарольд придвинул под него пустое корыто и стремительным ударом поразил его сердце, настолько точно и уверенно, как будто занимался этим всю жизнь. Потом, запрокинув голову животного, англичанин одним движением перерезал горло острым лезвием. Молодая алая кровь хлынула в корыто пенным потоком; овцы тревожно заблеяли при виде забитого сородича, а кошки, почуяв дурманящий запах, сорвались со своих мест и ринулись в хлев, обгоняя друг друга, перепрыгивая через спины, горланя дюжиной голодных глоток. Гарольд вышел из хлева и закрыл за собою дверь, чтобы кошки не добрались до свежатины, вытер кинжал платком и повесил его обратно на стену.

– Приготовишь колбасу и мясной бульон, – сказал он женщине таким тоном, что она не решилась спорить.

– Что он там делает? – выкрикнул из спальни отец семейства. – Почему они ещё здесь? Марил! Что он сделал?

– Позволил себе выбор, кто из вас доживёт до весны – ты или овца, – ответил ему Гарольд.

– Мерзавец! – проверещал тот вместо благодарности. – Ну, мерзавец! Тебе не сойдёт это с рук! Ты слышишь? Я пойду к господину! Богом клянусь, тебе придётся заплатить за этот разбой!

– Как тебе будет угодно, – равнодушно сказал Винтеркафф уже в дверях. – Но для начала тебе придётся съесть мясного супа и встать на ноги.

Двери дома с кошками приказано было выкрасить в охру, что указывало на присутствие в нём болезни иного рода. Двери прочих домов, где мор не оставил жизни, мортусы помечали жировым нагаром. Редкие хозяева заботились о предупреждающих знаках, – чёрную тряпку или мазок смолы на двери Паскалю доводилось видеть всё реже. Если бы врачи не имели возможности входить в каждый дом, у аптекаря сложилось бы впечатление, что поветрие не столь губительно, как его описывают.

– Думаете, он не пойдёт к милорду? – спросил Паскаль наставника. В отличие от мясника, бранившегося по любому поводу, угрозы Жерома Тентье звучали осмысленно, и претензии его были вполне обоснованы.

– Непременно пойдёт, – заверил Гарольд. – Если ваше ремесло – медицина, будьте готовы совершать подобные поступки, месье Дюпо, – сказал он, опершись на трость двумя руками. – Временами человек не понимает, что убивает себя.

– Так бывает, – согласился Паскаль.

– Думаю, вам будет интересно знать, что животные в хлеву были здоровые. Удивительно, не правда ли?

– Вы клоните к тому, что причина этому – кошки?

– Скажем так, я не отрицаю такого варианта. Заметьте, что и соседи этого… Жерома Тентье также здоровы, хоть нищенствуют и живут в условиях, в каких болезни должны считать их дом своим собственным.

– Нужно было сказать Марил, чтобы она накормила соседских детей супом, – поздно спохватился Паскаль.

– Это уже не наша забота, месье Дюпо, – махнул рукой Гарольд. – Не берите на себя больше, чем сможете унести. Впрочем… – смягчился он, – через несколько дней вы сможете дать ей совет самостоятельно, когда мы придём проверять результаты нашего труда.

Они остановились на распутье, где улица расходилась надвое. Одна её ветвь устремлялась направо, к реке, где дома возвышались только по одну сторону, а вторая кривой дорогой петляла вверх, к пологому холму. Гарольд оглянулся по сторонам.

– Туда, – выбрал он первое направление.

Промозглые ветра, дувшие с полей, вымели с улицы снег, и глиняная дорога под ногами была разбита глубокими рытвинами, оставшимися здесь после дождливой осени. Двое гвардейцев, приставленных к врачам Дженнаро, отправились вперёд. Сам лейтенант куда-то пропал. Паскаль решил, что присутствие солдата понадобилось в другой части города, где боролись с поветрием Локхорст и Лероа.

Прав ли был Гарольд насчёт кошек или так сложились обстоятельства, но следующие три дома, куда вошли Паскаль с наставником, были избавлены от несчастья познать гнев Божий, – мор не тронул никого из жителей. В целом, продвижение по городу пошло быстрее. В одной деревянной хибаре врачам повстречался одинокий старик-сапожник с медным жёстким лицом, чьё жилистое тело, усеянное миазмами, покрывали ожоги, – он пытался лечить себя самостоятельно. Такое лечение не помогло и только усугубило его состояние, – раны открылись и точили скверной. Старик стойко перенёс повторное врачевание, только сопел от боли и скрежетал зубами, пока Гарольд орудовал иглами и ланцетам, а на прощание пообещал сделать каждому по паре новых сапог, не хуже тех, что сейчас были на врачах, при условии, что сам переживёт поветрие. В каком-то доме отказались принимать незваных гостей. Солдатам пришлось применить силу, но, как оказалось, напрасно, – болезни в доме не было, а хозяин не отворял, боясь ее впустить.