Змеиные боги

И видит Господь, если где-то он есть: когда дверь распахнулась, он почти рухнул на колени. Влетел по инерции, запнулся о горячие валуны и ударился в них ладонями – инстинктивно отдернул, отстраненно замечая, как быстро прикипает мясо к раскаленному камню. И тут же вскочил, нашаривая взглядом Катю. Она лежала на пологе – не красная, почти бордовая, засыпанная осколками стекла, с неестественно вывернутым плечом и волдырями на коже. Мокрые волосы прилипали к щекам и носу, застилали закрытые глаза.

А рядом в груде стекла из разбитого окошка сидел проклятый деревенский ублюдок, уничтоживший их взаимопонимание. Щек равнодушно стянул через горло свитер и смахивал им осколки – расчищал место, чтобы приподняться над бессознательной Смоль, с громким неестественным щелчком нажимая на вывернутое плечо. Бестужеву подурнело, но она даже не дернулась.

Жар камней доставал ноги через толстые подошвы кроссовок, в остатки воздуха вплелся едкий запах плавленной резины. Лишь сделав несколько шагов глубже в парилку, он понял, насколько же там было душно. Пар трусливо рассеивался по полу, вылетал тонкими клубами в окно, но горло продрал кашель. Дышать здесь было совершенно нечем.

Когда пар рассеялся достаточно, чтобы увидеть Катю четко – Щек уже соскочил с полога и собирался её поднять. Он не позволил – сократил оставшееся расстояние в четыре широких шага и молча оттолкнул его отбитым плечом. Тот пошатнулся, но устоял, равнодушно уступая ему место. Засуетился за спиной Славик, ища чем можно прикрыть наготу Катерины.

– Её нужно отсюда перенести.

Щек говорит спокойно, поучительно. И от этой невесомой высокомерности ему хочется вздернуть вверх губу, выплеснуть своё раздражение. Хочется послать его к черту. Нет, гораздо дальше – куда-нибудь, откуда он уже не сможет выбраться, не будет травить его существование. Его забота о Смоль кажется неуместной, какой-то извращенной – так бережно отряхивают от грязи любимую игрушку. Без замирания и волнений убеждаются, что она не сломана. Щек был совершенно спокоен. А Бестужев уже привык считать её своей.

Саша наклоняется, подхватывает Смоль, кожа на руках царапается о битую крошку стекла, но боли нет – есть давящая на грудину тревога. Она не просто горячая – пылающая. Поверхностное дыхание заставляет тонкие ребра ходить ходуном, глазные яблоки под веками мелко дергаются, распахнутые губы потрескались. Слишком плохо. Ноги сами несут его к выходу, пока взгляд цепляется за каждую искаженную черту, каждую патологическую неправильность.

За спиной что-то происходит, но ему плевать. Незнакомый высокий голос визжит, заходится в истерике:

– Моя жертва, моя! Заслужила девица, пар хотела, пар получила. Моё, отдай! – Из-под полога рывком вытягивается тощая дряблая рука, царапает штанину в попытке остановить. Он даже не оборачивается. Не видит, как наклоняется к пологу Щек и цедит что-то через стиснутые зубы непонятному существу, начинающему истошно выть и биться косматой головой о доски пола. Позволяет Славику накинуть на Катю длинную белую простынь. Взгляд того уже прикован к пологу и стоящему на четвереньках Щеку, к широкому размаху лопаток и хищно расставленным рукам, пальцы которых зло впивались в доски пола. Славик коротко хлопает его по плечу и почти бежит к деревенскому – любопытства ему не отнять.

Невольно повторяя позу Щека, опускается на четвереньки, пригибая голову к полу. Прямо у полога, не задумываясь об опасности и смешно оттопыривая задницу. Саша не мог увидеть его лица, но судя по непривычно дрожащему басу, увиденное его впечатлило. Послышалось тихое шуршание – должно быть, отшатнувшись он упал и продолжил пятиться:

– Какого черта… Это же… Это!

– Банник. Разве вас не предупреждали, что он опасен? Почему её отпустили ночью? – Щек говорит равнодушно, его голос приближается, за спиной слышатся шаги. Повернув голову, Бестужев с раздражением заметил, что тот его нагоняет. Ореховые немигающие глаза прикованы к бессознательной Смоль.

К черту. Саша старается проигнорировать его существование, стереть любую давящую мысль. Потому что Катерина сейчас важнее. Он бы и игнорировал, и молчал, вот только пальцы нахала сомкнулись на краю простыни, сдернули её с Кати. Резко, почти жестоко, он никак не успел среагировать. За порогом бани ночной холод, ветер лижет загривок и пускает по коже мурашки, только Катя в руках будто печка. Бестужев отшатывается, нога подворачивается, и он почти падает, едва не роняя свой драгоценный груз. Вовремя выравнивается, неловко ловит равновесие и напряженно выдыхает, прижимая Смоль к груди крепче.

– Нужно опустить в прохладную воду, её нагота последнее, о чем я сейчас могу думать. – Деревенский будто смеется, в голосе жесткая недосказанная насмешка. Бестужеву почти поверилось, что дальше он скажет: «В отличие от тебя». И тогда он спокойно даст ему по морде.

Не говорит. И нагота не волнует. Удивительно, но бредя ею каждую ночь, сейчас, прижимая к себе обнаженную, он чувствует только безразмерную тревогу, выдирающую нерв за нервом, сводящую пальцы в жестокой судороге. Потому что дыхание её быстрое и поверхностное, даже пальцы на обожженной коже не приводят Катю в сознание. И ему хочется скулить, трясти её за плечи, умоляя открыть свои карие глаза. Её состояние сводит сума, он не знает куда кинуться.

Нагнавший Елизаров придерживает открытой дверь, чтобы она не задела Катю и не ударила его в спину. Сейчас она не скрипит – протяжно воет. Четверть часа назад он едва не снес её с петель. Когда идущий в уличный туалет Одоевский вернулся – перепуганный, с подергивающимся глазом и неразборчивой речью, он слышал лишь «Катя кричит, дверь заело». И сорвался с места. Путаясь в шнурках кроссовок, которые успел развязать, спотыкаясь в темноте, налетая на пни и кочки. Плечо, которым он пытался выбить дверь, до сих пор немело, от адреналина подрагивали колени и сохло горло.

Балансируя на одной ноге, второй он скинул с лавки сменную одежду и недочитанную книгу, аккуратно опустил Смоль на протертый тонкий матрас, ревностно убрал слипшиеся влажные пряди с лица. Тонкая рука касалась пола кончиками подушечек, и он бережно поднял её на голый живот.

Вернулся Щек, накинул на неё влажную холодную простынь, ручейки колодезной воды заскользили по коже. И Катя впервые за долгие минуты зашевелилась – дернулась, протестующе дрогнули губы, а лоб разрезала недовольная морщина. Ресницы затрепетали, но уже через мгновение она шумно всхлипнула и снова обмякла.

Осознание произошедшего медленно доползали до разума, за спиной громким шепотом переговаривался Одоевский с Гавриловой – она не верила, он клялся. Когда её взгляд наткнулся на мрачного задумчивого Елизарова, Надя побледнела, вцепилась в край Павловой куртки пальцами.

Если существуют ведьмы, то отчего нечисти не существовать? После Чернавы ему во все верилось. Это тяжелыми валунами уходило на дно сознания, но оно было. Понимание – в Козьих кочах соблюдают свои правила не зря. Есть здесь что-то темное, нескладное и непривычное для их понимания. То, что местные считают обыденностью, для них кажется настоящим кошмаром. Живым и липким.