Змеиные боги

– Ты ведь пошла, куда я без тебя.

Она растерянно кивает, неловко поправляет за ухо прядь волос и разворачивается, чтобы продолжить путь. Надя молчит, пробегается напряженным взглядом по его профилю и занимает место за их спинами. Ничего, ему уже давно плевать кто что услышит и как это расценит. Он равняется с Катей. Прочищает горло, не зная, как подступиться к тому, что лежит на душе. Как обличить мысли в слова?

– Не надо, давай просто пойдем в тишине?

Оказывается, все это время она шла, глядя на него. Натянутая, словно струна, напряженная. Руки мнут край расстегнутой куртки, губы поджаты, а в глазах такая мука, что ему почти становится стыдно за все происходящее. Но по-другому он не умеет.

Господи, Смоль, этот крест слишком тяжел для меня, просто позволь мне выговориться. Позволь оказаться рядом.

– Всё что я делал в последние дни, все мои поступки… – Он сглотнул вязкую слюну, продолжая. – Ты должна понимать, что я не со зла, Катя. Я по-другому уже не могу, ты стала слишком дорога мне.

– Лучшая подруга, о которой ты обещал заботиться, помню. – Она разочарованно отворачивает от него лицо, смахивая с прохода между кустарниками низко висящую паутину с жирным крестовиком в центре. Та липнет к руке, и девушка резко ею трясет. Стоило им углубиться в лес и их голоса переходят на шепот. – Но мне не нужна такая забота, Саша. Я хочу строить свою жизнь без чужой помощи, хочу, чтобы ты уважал мой выбор так же, как я уважала твой.

– Нет.

Она возмущенно втягивает в себя воздух, разочарованно цокает языком, рывком возвращая к нему взгляд. Короткие волосы хлещут по щекам, и он едва сдерживает порыв заправить их обратно ей за уши. Сейчас она бы ему не позволила. Вместо этого продолжает, останавливая её возмущение просительно вытянутой рукой.

– В последние дни я понял, что отношусь к тебе не как к подруге, совсем нет. В тот момент на поляне я думал, что сойду сума. Этот Щек, и ты… Я думал… – Он запинается, с шумом втягивает воздух через стиснутые зубы и затравленно озирается. Как из себя признание выдавить? Сегодня он решил, что Смоль о привороте ничего не узнает. Не нужно объяснять причину перемен, не нужно ей знать, что чувства эти навязанные и насквозь прогнившие, что одержимость доводит его до безумия, в котором он чует лишь её запах. Ему не сочувствие и понимание, не жалость нужна – она. Целиком и полностью. Открытая для него, покорная, горячая и мягкая. Если бы он мог привязать к себе её душу, он бы привязал.

– Ты говоришь, что…

– Влюблен. И я знаю, что ты мои чувства разделяешь. Так будь со мной, Катя, давай забудем о разногласиях, забудем об ошибках и обо всем, что наговорили друг другу в последнюю неделю. Давай просто посмотрим, что из этого может выйти?

Её взгляд начинает метаться и что-то болезненно ёкает. Сколько он способен перенести ударов от этой никчемной судьбы? Что ему предстоит пережить?

– Забудь о нем, это лишь временное увлечение, я уверен. Вспомни, сколько нас связывает, Катя. Он останется здесь, а ты уедешь. Он уже сделал свой выбор, посмотри. – Резким движением руки он указывает им за спину, от этого движения шарахается плетущаяся позади Гаврилова, но она молчит. – Ты видишь его где-то? Он сказал, что эта дорога для самоубийц и если ты на неё ступила, то этот выбор только твой. Он пошел следом? Так насколько ты ему дорога на самом деле? Возможно это неприятно слышать, но деревенскому парнишке захотелось экзотики. Так, на пару раз. О какой великой любви может идти речь? Он хоть что-то сказал о любви?

Он давит и давит, продолжает жечь её словами несмотря на то, что голова её опускается, съеживаются расправленные плечи. Она слушает жестокие речи и молчит, принимает за чистую монету. Дрожат губы, затравленный взгляд путается в длинной траве, ласкающей ноги. Бестужев почти готов поклясться, что скоро с длинных черных ресниц начнут срываться соленые капли слез.

– Я забуду, клянусь. Просто скажи, что чувствуешь ко мне хоть что-нибудь и мы отложим этот разговор до других времен. Мне просто нужно знать, что у моей надежды есть право на существование. – Он смягчает ноты, добавляет заискивающие, наблюдая за тем, как Катя кусает губы. Указательный палец поглаживает сжатую в мелкий кулачок руку и, о боги, она разжимается.

Расслабляется под этим касанием, пусть и подрагивает мелко-мелко. Ничего, если у неё зародились какие-то чувства к деревенскому ублюдку, он их вытравит. Выжжет и выдернет гнилые корни, забудет все произошедшее здесь. Там, в городе, они защитят свои работы и жизнь пойдет своим чередом. Совместная.

– Я… – Он едва улавливает её тихий шепот, пальцы ободряюще сжимаются на её руке. – Я запуталась, Саша, это словно какое-то наваждение. Столько лет ты держал меня рядом не отвергая и не подпуская к себе а теперь… Моя надежда умерла, понимаешь? Это так больно было, что всю меня исчерпало. Я запуталась в том, что сейчас чувствую. К тебе, к нему, мне просто нужно время.

– Я дам тебе время, что угодно, сколько угодно. Просто скажи, что шанс есть. – Он заставляет её остановиться, замирает напротив, заправляя её волосы за ухо, поглаживает скулу, опускаясь к губам.

Она дрожит. Поспешно сглатывает и пытается увести взгляд в сторону. Бестужев не позволяет, мягким нажимом приподнимает подбородок и наклоняется. Раз, хотя бы один раз… Она не противится. Горячие и сухие губы касаются её, мягких и податливых. И за эту секунду он готов был продать свою душу дьяволу. Он бы весь мир сжег, если бы этот момент можно было растянуть, продолжить.

Но стоящая за спиной Гаврилова тихо кашлянула, этот неожиданный звук заставил Катю испуганно отпрянуть.

– Я всё понимаю, вы тут свою жизнь налаживаете. Но вам не кажется, что обстановка немножко не подходящая? – Нервным кивком она указывает на бок моровой избы, выглядывающей из-за деревьев.

Внутри всё сжимается в клубок, но он согласно кивает.

Дверь в косой сруб широко распахнута, чернота проема отталкивает. Здесь, на поляне, на которой даже птицы не поют, происходящее показалось ему по настоящему жутким. Они шли в дом мертвых, чтобы вернуть скелету невесты кольцо от жестокого суженного.

– Входим, ты возвращаешь кольцо и быстро выходим.

Девчонки молча кивают, соглашаясь с нехитрым планом. Он подтягивается на руках, помогает девушкам забраться на высокий порог, и первым шагает в дверной проем.

Зашуршала крыльями птица, метнувшаяся мимо него к свету неба, задела перьями щеку. Бестужев трусливо шарахнулся, матерясь в стиснутые зубы и судорожно выжимая воздух из легких. Всего-лишь любопытная вертишейка, ищущая место для спокойного отдыха.

Замигал луч фонарика, и он ударил его об раскрытую ладонь – должно быть начинала садиться батарейка. Сзади озадаченно засопели девчонки, это заставило Бестужева снисходительно усмехнуться. Они так торопились чтобы не струсить, что единственным подготовленным оказался он. Случись что плохое и Смоль придется отбиваться кроссовками, за которыми она так торопилась в баню.

Увиденное быстро стерло усмешку с лица, горло сжало спазмом. Кто-то был здесь после них. Или что-то.

Два стола, занятые молчаливыми стражами невесты, были пусты. Частично. Картина давила на грудь и крутила кишки в муторном спазме: голова одного свисала со стола, не придерживаемая ничем нижняя челюсть неестественно широко распахнулась, пустые глазницы смотрели на гостей. У второго недоставало бедренных костей. Всё, что оставалось от ног просто смело со стола, разбросало хаотично по избе.

Он смолчал. Промолчала и Катя, лишь Гаврилова не сдержала затравленного всхлипа, клещом впиваясь в его руку ногтями. Саша сдержал порыв выдернуть руку, осторожно двинулся следом. Луч фонаря выхватывал дробленые остатки белоснежных костей, дрожал, пока они подходили к последнему столу у противоположной стены. Сейчас изба казалась непростительно большой, каждый шаг давался с трудом, в напряжении сводило мышцы.

Когда показался её нетронутый скелет, все трое облегченно выдохнули, но Гаврилова неожиданно замялась: