Змеиные боги

Рядом опускается Щек, наклоняется к Кате и принюхивается, вызывая брезгливое недоумение. Ненормально светло-карие глаза скользят внимательным взглядом по предплечью, поднимаются к плечу, и он щурится, вглядываясь в бордовую кожу. Верно, на месте вывиха были волдыри ожога, сам он приметил их ещё в бане, когда под чужими руками хрустел вправляемый Катин сустав.

– Нужно позвать ведьму, на плече ожог, руку я вправил, но шрам может остаться.

– Что тебе до её шрамов? – Его голос пропитан едким ядом. Одна мысль о том, чтобы подпустить ту грязную суку к бессознательной Смоль вызывает у него чувство едкой гадливости. – У нас есть лекарства, не хватало пускать сюда не пойми кого, чтобы она сделала что? Пошептала поскакала?

– Тебе виднее, на что она способна. –Деревенский урод хитро щурит глаза, от улыбки появляются ямки на щеках. Он интуитивно дергается вперед, желание ударить крутит внутренности, но тело Елизарова ловко щемится между ними, он бесцеремонно ерзает, устраиваясь удобнее.

– Так, мальчики, брейк. С меня на сегодня хватает потрясений. Что это было? – Он машет рукой себе за спину и передергивается. За печью зашуршало, заставляя вздрогнуть и Славика, и Сашу. Только Щек усмехнулся, наблюдая, как гордо вышагивает вдоль стены сливающийся с темнотой кот, держа в зубах толстую мышь. Заметив столь пристальное внимание, он удивленно моргнул, муркнул, не разжимая зубов и торопливо засеменил к двери. Наверняка боялся, что голодные после долгого дня соседи отберут его добычу. Голос Щека разбил тишину тяжелым словом.

– Банник.

– Но этого быть не может, какой банник? Дальше что? Домовой и кикиморы? Ведьмы? – Елизаров не хочет верить, не может. Тупо трясет головой, нервно чешет затылок. Остекленевший взгляд не здесь, рассматривает страшное существо в бане. Бестужев может поклясться, что в парилку тот больше не сунется, предпочтет мыться в ледяном озере у входа в деревню. Самому ему до сих пор было жутко.

– Ты у друга спроси про ведьм, за остальное уже я поручусь.

Щек мягко смеется, пока Бестужев щурится, на скулах начинают играть желваки.

– Тебе Смоль рассказала или эта дрянь? – Спрашивает почти участливо, а бесы внутри просыпаются и сочно хрустят шипастым позвоночником.

У того улыбка снисходительная, а глаза злые, холодные. И Саше на мгновение кажется, что он говорит не с погодкой, а глубоким стариком, глядящим на всех через призму старческого маразма и мудрости. Таких называют «себе на уме», потому что видно, что он что-то да задумал. То, как он смотрит на Славика и него, то, как по-свойски касается волос Смоль. Ни грамма сомнений или неуверенности, Щек чувствует себя хозяином. В этой деревне, в этом доме, комнате.

Он иронично щурится и говорит так невозмутимо, будто объясняет всем известные факты. Легко и невесомо.

– Зрячему нужны глаза, чтобы видеть. Чтобы что-то услышать достаточно ушей. Я просто оказался в нужном месте в нужное время.

Бестужев давит в груди понимающий вздох. Перед глазами сразу же всплывают яркие воспоминания, разукрашенные кроваво-красным гневом. Стена избы, пульс Чернавы под пальцами и хрипы, отдающие вибрацией в собственную ладонь. А за домом лес – тот самый, из которого вышел сам Бестужев, и в котором растворился Щек после того, как поцеловал неожиданно податливую Смоль. Ублюдку было достаточно замереть за первой полосой деревьев, чтобы услышать их разговор – ни он, ни Чернава не шептали, возмущенные крики взлетали вместе с черными птицами, неслись ввысь.

И это объяснение его успокаивает, начинает спадать накал, Катя его не предавала. По крайней мере дважды.

Шепот Павла за столом стих, испуганно жавшаяся к нему Гаврилова вскинула голову, в глазах – испуг вперемешку с завороженным восхищением. Так она глядела на побрякушки из дорогих магазинов, когда Одоевский открывал бархатный футляр прямо в аудитории, перед своей группой. И от этого становится смешно, мерзко – что такого в этом невыразительном женственном парнишке? Что так тянет их глазеть, разинув рты? Даже тонкие отвратительно визгливые ноты испаряются из её голоса. Павел не совсем дурак – чует это, ревностно закидывает руку ей на плечо.

– Но почему он появился? Мы в бане и пили, и поздно парились, всегда тихо было. Сколько мы тут и ни одной сверхъестественной вещи не видели.

– Хороший вопрос. Что его побудило зашевелиться? Что в последнее время вы сделали неправильное? Такое, что заворошит всю нечисть в округе. – Он поворачивает к Гавриловой голову, рука всё так же лениво лежит у Катиных ног, обернутых в холодную мокрую простынь. Вкрадчивый шепот заставляет шевелиться шестеренки в голове, думать, рассуждать.

Бестужев не видел ни единой причины для пробуждения темных сил – все, как всегда, неделя за неделей. Кроме, разве что…

Эта мысль доходит до них одновременно – выдыхает шепотом ругательство Славик, зажимает ладонью рот Павел, а глаза Нади расширяются в настоящем ужасе. Рот кривовато приоткрывается, дыхание учащается – её, как девчонку, догадка бьет больнее, страх с аппетитом жует бессильную добычу, Гаврилова и не сопротивляется.

Щек смотрит только на неё, в темноте дома его глаза кажутся бездонными, и Бестужев нервно поводит плечом, встает, направляясь к полке за спичками – одну за другой зажигает стоящие повсюду свечи, разбавляя мрак. Поднимается и Щек, стаскивает с Кати потеплевшую простынь, трогает лоб и недовольно кривит губы, снова направляясь к ведру с колодезной водой.

Звенят падающие в ведро капли, журчат ледяные струйки, короткие всплески сменяются бурным потоком – он выкручивает простынь и снова возвращается к лавке, сопровождаемый четырьмя парами напряженно остекленевших глаз. Удовлетворенно цокает языком и принимается снова пеленать бессознательную Смоль, нездоровая краснота которой медленно уступала яркому румянцу.

– Они могли увязаться от моровой избы? Мы заходили внутрь. – Зычный голос Елизарова неожиданно стал глухим, замогильным.

– От избы не могли, банник местный и от владений своих не отходит. Его мог подстегнуть гнев. Или страх перед чем-то сильным. Может кто-то что-то страшное в дом протащил? Вы забирали оттуда что-то? – Он на мгновенье замер, разгибаясь. Конец простыни так и остался свисать с лавки, не заткнутый под бок девушки. С него на пол гулко капали тяжелые холодные капли, разбавляя повисшую тишину.

– Нет, не брали. – Бестужев скривился и поправил простынь, тяжело опускаясь на пол прислонился к лавке спиной, чувствуя, как обжигает кожа Смоль, быстро нагревая тонкую ткань. Майка намокла, и он потянулся, стягивая её через голову, отбросил в сторону. – В любом случае, тебе пора. Поздно уже, ребятам пора отдохнуть. За Катей я присмотрю сам, здесь в твоем обществе никто не нуждается.

Щек неохотно кивает, насмешливый взгляд прикован к нежно-голубой Гавриловой с обескровленными губами. Она даже не моргает, быстро шевелятся губы, но шепота не слышно. Пальцы рук, лежащих на столе, выбивают нервную сильно заметную дрожь и Павел накрывает их своей рукой, хмуря брови. Как бы пробрало её, увидь она банника?

Он так и не надел свитер, небрежно забросил на плечо. Этот короткий жест всколыхнул воспоминания, а они потянули за собою волну гнева. Голос Одоевского замедлил его, но не остановил:

– Постой, откуда ты обо всем этом знаешь и в баню как попал?

– Оттуда же, откуда любой в Козьих кочах. Мы живем в этом. Домовые, мавки, лешие – наша обыденность. А в баню я попал через окно, должно быть банник не удержал напор всех одновременно. – Кот метнулся между его ногами, вылетая на прохладу улицы, тихо скрипнула дверь. И в доме повисла тишина. Давящая, звенящая холодным металлом.