Змейские чары

Ушел в чем был, даже без собственного плаща.

Впрочем, держал в ладонях маленького черного котенка.

И где только успел раздобыть?..

Молвила Богородица: — Иди к тому, кто знает заговор, Он метлой тебя обметет, Самку прочь отгонит, Иглой уколет, пронзит, От тебя она уйдет. Бичом ее хлестнет, И тебя она покинет. Бросит он ее за Черное море, Где поп не бьет в било, Где Богу не молятся. Там пусть будет ей и стол, и дом, А человек светом наполнится, Как сосуд хрустальный, Каким Господь его создал, Каким мать родила!

За Текстом

За миг до того, как открыть глаза, Кира ожидает чего угодно, только не бескрайнего поля белых цветов, которые неторопливо колышутся на легком ветру. Она наклоняется, трогает один: больше похож на колос, только вместо зерен — крошечные цветочки с белыми лепестками, каждый рассечен надвое пурпурной полосой. Небо тоже пурпурное, словно перед закатом, и такое низкое, что его можно коснуться рукой.

Она не помнит, что происходило в брюхе у Пристиса. В памяти дыра, глубокая, словно колодец, уводящий в Преисподнюю. Какие-то редкие проблески: незнакомые места, незнакомые лица, обрывки фраз… «Какое ты чудовище».

«Какое ты чудовище».

Пустота.

Кира озирается по сторонам: Дьюлы нет. Куда бы она ни попала, она здесь совершенно одна, и это странное поле кажется бесконечным. Но белые цветы самим своим видом и легчайшим ароматом — он не похож ни на что испытанное прежде и потому избегает определений — внушают спокойствие. Пожав плечами, Кира выбирает направление наугад и идет, идет — сама не зная куда.

Она готова идти до той поры, пока руки и ноги будут ей повиноваться.

В какой-то момент она замечает, что над белым полем вьются тени. Сперва кажется, что это далекие стаи птиц, собравшиеся в огромные облака, чтобы исполнить непредсказуемый танец; потом — что мошкара. Но нет, тени гораздо ближе, и их много. Чем пристальней Кира вглядывается, тем больше причудливых эфемерных фигур открываются ее взору.

Одна подлетает ближе и превращается в девушку примерно тех же лет, с узким печальным лицом и очень длинными русыми волосами. На ней простое белое платье, ниже колен оно тает и растворяется в пространстве, как и сами ноги. Девушка касается груди Киры изящной рукой с тоненькими пальцами — и та с изумлением обнаруживает на себе мерзкое украшение, ожерелье из человеческих костей. То самое, которое еще недавно носил Средний змей. Кира понятия не имеет, в какой момент оно обвило ее собственную шею.

— Моя плоть, моя кость, — шепчет девушка, резким движением отрывая одну из подвесок. — Я была дочерью князя. Однажды некий человек подарил мне перстень, и я приняла подарок. Той же ночью надо мной вспыхнул свет, и я попала в подземное царство. Там танцевала до утра, днем не смогла заснуть… так прошло шесть дней, а потом я умерла…

Кира застывает в замешательстве. Княжеская дочь грустно улыбается ей и улетает, но уже спешит другая тень, тоже превращаясь в девушку — круглолицую, курносую, с пушистыми ресницами и медными кудрями. На ней такое же белое платье.

— Моя плоть, моя кость, — говорит она, хватаясь за другую часть ожерелья. — Я была дочерью царского советника. Однажды некий человек принес моему отцу ковер, который мне так понравился, что я попросила его себе. Той же ночью узор на ковре сложился в лестницу, ведущую вниз. Я спустилась и попала в подземное царство. Там танцевала до утра, днем не смогла заснуть… так прошло четыре дня, и от слез мое бедное сердце не выдержало…

Все повторяется: курносая и кудрявая улетает, ее сменяет тощая, постарше, со всезнающим взглядом и страдальческой кривой улыбкой; ее белое платье сливается с цветами, чье название Кира должна помнить, но оно ускользает, прячется.

— Моя плоть, моя кость. — У третьей девушки голос дрожит, но не от слез, а от ярости. — Я сразу знала, что с ним что-то неладно. Но отец так сильно хотел выдать меня замуж, что заставил принять подаренную чашу и выпить из нее вина. Той же ночью… там танцевала… на восьмой день решила все закончить, пока разум еще меня не покинул…

На ожерелье тринадцать подвесок, и двенадцать девушек одна за другой приходят к Кире. Дочери бедняков и богачей, царей и священников, купцов и мудрецов; симпатичные и не очень, доверчивые и мудрые не по годам, плачущие от горя и еще не успевшие забыть бессильный гнев, перенесшие то, о чем она не хочет — не может — вспомнить. Ей хочется обнять их всех, как сестер, но они приближаются по очереди.

Тринадцать подвесок, двенадцать девушек.

Когда последняя уходит, Кира кричит ей вслед:

— Как он выглядел? Этот мужчина, каким он был?

На прекрасном, как Луна, лице появляется мечтательная улыбка.

— Он был красивым, очень красивым…

Она исчезает. Кира растерянно касается тринадцатой подвески — выходит, это ее собственный палец?.. — и натыкается на чью-то руку. Поднимает глаза, и из ее груди вырывается тяжелый, болезненный вздох.

— Моя плоть, моя кость, — говорит женщина средних лет с красивым, но усталым лицом. У нее прямые черные волосы с сединой, зачесанные назад и собранные в хвост; она слегка сутулится от множества дней и ночей, проведенных за ткацким станком. Белое платье не скрывает сухой, костлявой фигуры. — Мы с моим мужем отправились в паломничество в далекие края. Но наша лодка затонула во время шторма, который начался сразу же после отплытия, и никто не выжил. Последним, о чем я думала, прежде чем потерять сознание от черной воды, что вливалась мне в рот, нос и уши, была моя единственная дочь… моя любимая девочка… Даже соленая горечь моря не сравнится с той горечью, что властвует в моей душе с той поры, как мы расстались навсегда…

Она отрывает последнюю кость и летит прочь. Кира бросается следом, кричит: «Постой, подожди! Мама, не бросай меня!» — но призрак не слышит и не оборачивается, его очертания становятся все более нечеткими, и в конце концов, когда Кира из последних сил, протянув руку, пытается схватить мать за локоть, пальцы проходят сквозь него, как сквозь туман… и живая падает лицом вперед в заросли белых цветов, не сумев остановить мертвую.

Да так и лежит, содрогаясь от рыданий.

Через некоторое время кто-то над нею говорит:

— Ты все сделала неправильно.

Кира поднимает голову, потом садится. Ее белое платье на груди испачкалось в грязи и зеленом соке растений, порвалось. Каждое движение дается с таким трудом, словно силы неожиданно покинули тело, утекли, как вода из пробитого бурдюка, из кувшина с трещиной.

Над нею стоит молодая женщина в строгом черном платье без украшений, из плотной ткани, как будто предназначенном для дальних путешествий. Этот наряд вдруг кажется Кире женской версией кафтана Дьюлы, и в целом незнакомка чем-то неуловимо напоминает его, хоть они и… непохожи? Трудно говорить о сходстве или несходстве с тем, кто все время выглядит по-разному или вовсе становится дырой в ткани мироздания. И все-таки между граманциашем и этой женщиной имеется нечто общее. Они как семя и плод, пчела и цветок, корень и лист — дополняют друг друга.

И еще она красивая, очень красивая.

Бледное лицо с тонкими, изящными чертами…

Губы безупречной формы, нежный нос, брови — птичьи крылья…

Густой мед очей, вторящий бледно-золотым волосам…

Словно лилия из…

— Кто ты? — спрашивает Кира, болезненно морщась. — Ты же не Катарина? Ты не можешь быть ею…

— Ты должна была выкопать яму, — говорит незнакомка, будто не услышав. — Шириной в один локоть и длиной в три. Налить туда меда, вина и воды, пересыпая возлияния ячменной мукой. А после принести в жертву черную овцу и черного барана, пообещав бросить в зажженный костер столько драгоценностей, сколько не жалко для родной матери… И тогда, быть может…