Змейские чары

— Он сюда поначалу приходил часто, — сказала Стана, наблюдая за граманциашем, который осторожно приблизился к кровати, на которой лежала уже не женщина, не человек, а истощенная тень, устремившая слепой взгляд в потолок. Единственным свидетельством того, что она все еще жива, было легчайшее колыхание одеяла на иссохшей груди. Сладкий запах гниения здесь ощущался куда сильней, чем в комнате Ионуца. — Приходил, садился на краешек и плакал. А потом стал появляться все реже, реже… и в конце концов совсем забыл дорогу…

Ключница сердито вздохнула, явно подумав что-то нехорошее насчет того, что князь не просто забыл дорогу к северянке, а женился в третий раз, вопреки закону; однако привычка подчиняться господину возобладала, и к тому же Стана понимала, что, если ее выгонят, эта тень почти наверняка растает окончательно. Как и Ионуц.

Дьюла тяжело вздохнул, осознал, что не посмеет даже прикоснуться к этому хрупкому телу, к этой кровати — что уж говорить о том, чтобы сесть на краешек. Он медленно опустился на колени, прямо на каменный пол, закрыл глаза и развел руками. Услышал, как ахнула Стана при виде строчек, что потекли отовсюду к его черным пальцам, — «Ах, что же это…», — а после открыл первую из Книг.

— Ты сказал, что не можешь мне помочь, что уже поздно.

Парящее в пустоте многокрылое существо повернулось, обратив к граманциашу свой четвертый лик — и таковым оказался орел, чьи перья отливали золотом, а клюв блестел холодной сталью. Таким же ледяным был взгляд орла — взгляд неумолимого судии, от которого Дьюла ощутил эхо той боли, что еще не обрушилась на него очередным камнепадом.

Чего ты хочешь?

«Ты же всеведущий, — захотелось ответить. — Почему спрашиваешь?»

Но, разумеется, не стоило дерзить Стражу Престола. Граманциаш честно рассказал о том, что задумал, и о своем страхе перед невыносимой болью, а потом вновь попросил о помощи.

Ах… пытаешься мне внушить, будто есть на свете боль, которую ты не способен вынести? Ты, которого столько раз рвали на части и сшивали заново? Ты, испытавший на себе клыки самой ядовитой змеи, которую только породило Мироздание? Если вдуматься, это очень смешно.

В подтверждение своих слов Страж Престола рассмеялся на четыре голоса — к человеческому присоединились рычание, рев и клекот.

Я помогу. Но сперва признайся, чего ты так боишься на самом деле.

И действительно, чего он боялся?..

— Мир есть Книга, — медленно проговорил Дьюла, перебирая в памяти все события этого длинного дня. — И эта Книга есть я. Значит, мне уже известно все, что в ней написано, пусть даже я пока не прочитал нужную страницу. И эта боль… все складывается так, что у нее может быть лишь одна роль. Она… — Граманциаш ненадолго замолчал, потом втянул воздух сквозь стиснутые зубы. — Последний заслон на пути к истине, которую я не хочу знать.

Страж Престола взмахнул всеми крыльями разом, и поднявшийся ветер подхватил граманциаша, словно сухой лист, понес куда-то мимо бесконечных колонн, сквозь пустоту. Он расслабился, и впрямь почувствовав себя опавшим листком, отдался силе ветра, раз уж не мог сопротивляться. Вслед ему донеслось:

Не последний. Но я помогу. Открывай.

Сольвейг лежала в темной спальне одна-одинешенька, со страхом глядя во тьму. В ее хрупком, измученном теле болела каждая косточка, а нутро как будто превратилось в бурдюк, наполненный черной смолой, и стоило чуть пошевелиться, как эта смола перетекала туда-сюда, вызывая на редкость неприятные ощущения. Но сильнее всего страшил предстоящий визит гостьи, которая, в чем северянка не сомневалась ни на миг, заявится обязательно и совсем скоро.

Она пыталась рассказать мужу о том, что происходило каждую ночь, но он перестал понимать слова, которые вылетали из ее рта, и сил, чтобы попробовать снова, уже не было.

Что-то хрустнуло, стукнуло, звякнуло — и здоровенная кошка выбралась из-за сундука, как будто прямо из стены. Как и в предыдущие разы, она была абсолютно лысой, ни шерстинки на голой бледно-серой шкуре, зато эту самую шкуру покрывала сеть трещин, сквозь которые просвечивало яркое лиловое пламя. Выпученные глаза твари, тоже лиловые и с зеленоватыми щелочками зрачков, ослепительно пылали, и огонь колыхался в глубине ее разинутой пасти, до того огромной, что казалось, кошачья голова вот-вот распадется надвое. Напрягая мускулистые лапы и не переставая шипеть, кошка прокралась через комнату боком, без спешки, не сводя глаз с добычи, прикованной к месту безграничным ужасом. Прыжок — и существо, приземлившись на грудь Сольвейг, запустило в ее плоть все десять острейших когтей. Северянка закричала от невыносимой боли.

Боль, казалось, длилась вечно, хотя на самом деле Флорин ворвался в спальню жены, словно ураган, примчавшись в ответ на первый же вопль. Кошка испарилась за миг до того, как он распахнул дверь. Князь с тяжелым сердцем обнимал рыдающую жену, уже не пытаясь выяснить, что случилось, но предчувствуя настоящую беду.

Дьюла наблюдал за происходящим, незримым призраком стоя в углу и досадливо потирая небритый подбородок. Страж Престола позволил ему открыть Книгу Сольвейг изнутри собственной необыкновенной Книги, ведь эта женщина была матерью четырехликого существа — по крайней мере, она произвела на свет одну из его оболочек. Но граманциаш не получил и малой доли того, на что рассчитывал: он и так знал, что Самка мучает беременных, являясь к ним в виде уродливой кошки — а иной раз свиньи или вороны, — а вот надежда на какую-нибудь забытую всеми деталь, которая помогла бы проникнуть в тайну происхождения демона, не оправдалась. Да, Сольвейг говорила с Самкой — точнее, умоляла ее о пощаде на своем северном языке. Но демоница ей не отвечала. И каждая новая встреча отличалась от предыдущей лишь тем, что бедная женщина страдала все сильнее.

Граманциаш поднял было руку, собираясь перевернуть очередную страницу, и замер от внезапного озарения. Он смотрел князю Флорину, помолодевшему на тринадцать лет, в спину и видел коротко стриженный затылок, на котором сильно поубавилось седых волос, а еще… не было шрама от удара по голове.

Если уж довелось открыть одну Книгу, пребывая внутри другой, почему бы не повторить?

Дьюла так и поступил, не давая себе возможности передумать.

Поначалу он решил, что ничего не вышло — или, возможно, из-за своей игры не по правилам угодил в невиданную прежде передрягу, из которой, быть может, не выпутается. Вокруг простиралось белое ничто; как заснеженное поле, как лепесток лилии, как только что отбеленное полотно. Постепенно, очень медленно и неохотно в белизне проступили очертания, в которых Дьюла не сразу узнал главную площадь Сараты. Он видел ее всего два раза — последний случился минувшей ночью, когда последней мыслью, какая могла прийти ему на ум, было любование городом. А первый — лет восемь назад, и с той поры много воды утекло.

Да, определенно — главная площадь, причем заполненная народом так густо, что яблоку негде упасть. Кажется, собрались все горожане. Что-то случилось? Граманциаш пригляделся, рассчитывая, что порхающие в белизне штрихи наконец-то соберутся во что-то более четкое, обретут плоть и кровь, но мир вокруг него так и остался наброском. Он вздохнул, смирился, и тут, будто кто-то сжалился над чужаком в чужой Книге — штрихов и деталей стало намного больше, лица столпившихся людей стали отличаться друг от друга, на них проявились эмоции. В основном любопытство с некоторой примесью злорадства и… толикой страха.

Дьюла напомнил самому себе, что это не реальный мир, а воспоминание, причем не его собственное, а значит, ему нет нужды самому оставаться в человеческом облике. Граманциаш объял разумом все пространство, до какого сумел дотянуться, и происходящее обрело смысл: в центре площади воздвигли шест, у подножия которого были свалены кучей дрова. У дороги, что вела на холм, к замку, соорудили помост, и там стоял князь — не Флорин, а Груя-старший, его отец. Флорин топтался рядом: неузнаваемый, улыбчивый мальчуган не старше семи лет.

Откуда-то привели растрепанную, простоволосую женщину в цепях. Платье у нее на спине было разорвано до пояса, и в прорехе виднелись крылья — куцые, плешивые, совершенно негодные для полета. Как у ощипанной курицы.

Князь Саратский собрался сжечь стригойку.

Первым побуждением граманциаша, который за годы странствий и сам несколько раз чуть не угодил на костер в тех городах, где подобное время от времени случалось, было отпрянуть и поскорее удрать; и пропади она пропадом, тайна Самки. Но нет, разумеется, он не мог так поступить. К тому же, как бы печально это ни звучало, все уже случилось, он никак не мог помочь бедной горожанке, которая, возможно, всего-навсего продала кому-нибудь не сработавшее приворотное зелье. Раз уж Книга Флорина открылась на этой странице, значит, здесь случилось что-то важное — и Дьюла должен был это увидеть.

Груя-старший произнес пафосную речь о том, что он ни разу не пренебрег своим долгом защитника и о какой бы угрозе ни шла речь — о разбойниках, кэпкэунах, стригоях, приколичах, вырколаках и так далее, — горожане всегда могут на него положиться. А стригойка… что ж, стригойку предстояло сжечь.

Могла ли она выжить и превратиться в Самку? Неслыханное дело, но мало ли…

За миг до того, как Дьюлу без предупреждения вышвырнуло прочь из Книги Флорина, он узрел две вещи.

Во-первых, стоявший на помосте рядом с отцом Флорин засмеялся. Было трудно сказать наверняка, что его рассмешило, — быть может, примостившийся сзади сверстник, какой-то боярский сын, шепнул на ухо дурацкую шутку. Но — и это было во-вторых — это случилось именно тогда, когда взлохмаченная, бедно одетая и зареванная девочка примерно тех же лет, павшая ниц у разгорающегося костра, подняла голову, устремила взгляд на помост.

И взгляд этот был смертоносным, как брошенное сильной и точной рукой копье.

— Навадария! — сквозь дым донесся страдальческий возглас. — Навадария!..

Он судорожно втянул воздух, отшатнулся, ударился затылком о стену. Моргнул и понял, что находится внутри Книги Сольвейг, и северянка смотрит ему прямо в глаза поверх плеча ни о чем не подозревающего Флорина. По ее бледному лицу бежали ручьи слез.

— Теперь ты ее остановишь? — прошептала она на своем языке, который граманциаш понимал не хуже любого другого. — Теперь она уйдет?

Он не знал, что сказать, и просто кивнул.

Сольвейг тоже кивнула, и…

…Дьюла очутился в пустоте перед Стражем Престола, который продолжал парить как ни в чем не бывало.

До чего же ты дерзкий. Но сработало. Ступай — тебе все еще предстоит подвиг, а затем подлость. Впрочем, быть может, не в указанном порядке…

— …такое?!

Граманциаш опустил руки, которые вдруг стали тяжелыми, словно налились свинцом.

Изумление Станы достигло того предела, когда не хватает слов, — она то ли охнула, то ли всхлипнула, судорожно втянув воздух. И было отчего: лежащая на кровати тень сделалась подлинной тенью, сухой и невесомой статуей из пепла, и под тяжестью одеяла эта статуя начала рассыпаться. Поначалу очень медленно, а потом все быстрее, пока от нее не осталось одно воспоминание.