Знание-сила, 2001 №03

По Мамардашвили, миф основан на грандиозном открытии соизмеримости человека миру. «Понимание есть в принципе нахождение меры между мной и тем, что я понимаю, – соизмеримость. Даже будучи божественным, смысл соразмерен моей способности понимания». Так произошло открытие первой из «глубоких» истин, мистической истины, устанавливающей: то, что происходит внизу, в мире материальном, всегда имеет свое отражение «наверху». В сущности, вот это осознание соразмерности мира и человека и есть колодец, из которого по сей день добываются истины глубокие. Но этот прорыв – еще не философия.

Вслед за первым открытием пришло и следующее: осознание отличия мира «по истине» от гомогенного мира возможностей и реальностей. Отделяя «на самом деле» от «может быть», человек сделал первое и, может быть, самое существенное собственно философское усилие, осознанно покинув при этом едва обретенный осмысленный мир и поставив в центр размышления вопрос об истине. Здесь впервые расходятся пути истины и смысла. Напряжение, возникающее в зазоре между ними, будет с этого момента преследовать человеческий разум, служа вместе с тем сильнейшим катализатором познавательных процессов. (Постомодерн и декаданс, плохо различающие мир по истине и мир виртуальный, – суть атавизм, возврат к первичным формам мышления.)

Датировать в точности первый кризис познания мира, состоявший в отделении «на самом деле» от «может быть», невозможно. Но именно этот кризис произвел и еще одно разделение, подарив познанию индивидуальность. Вспомним библейский рассказ о Вавилонской башне: «И сказали они: «Давайте построим себе город и башню до небес, и сделаем себе имя». Рывок к небесам, подкрепленный технологическим успехом (был открыт процесс обжига кирпичей), должен был сделать строителям башни имя! В странном смысле строители башни преуспели, ибо-таки заимели имена: Всевышний перемешал языки и отделил их друг от друга.

Философия никогда не избавится от шепотки мифического, ибо мифическое есть осознание соизмеримости человека миру. И в нашей трактовке это приводит к тому, что философии не обойтись без «глубоких» истин, несущих на себе неудалимый налет мистического. Ибо осознание равномощносги микро- и макрокосмов и совершается в специфически мистическом усилии, вовсе не нуждающемся в индивидуации. Обратите внимание: все великие мистики прилагали невероятные усилия, дабы остаться анонимными.

< image l:href="#"/>

Разумеется, мистическое познание бытия есть познание в самом точном смысле слова, ибо бескомпромиссно нацелено на истину. Но как бы мистик ни дорожил уникальностью, неповторимостью и яркостью своего личного переживания, для передачи мистического опыта ему потребуется всеобщий, понятный всем язык. Слабость и непригодность «нормального» человеческого языка для выражения истин глубоких провоцирована мистиков всех поколений на борьбу с языком.

И все же такой универсальный язык был найден, имя ему – ритуал. Ритуальный жест, обряд – общедоступная речь мистиков. В ритуальном жесте в разговор вовлекаются не только прямые его участники, но и Всевышний.

Как и все мистическое познание, речь ритуала тяготеет к анонимности. Точно и тонко писал об этом Ходасевич, анализируя лирику Брюсова: «Женщины брюсовских стихов похожи одна на другую как две капли воды: это потому, что он ни одной не любил, не отличил, не узнал. Возможно, что он действительно чтил любовь. Но любовниц своих не замечал.

Мы, как священнослужители, Творим обряд – слова страшные, потому что если «обряд», то решительно безразлично, с кем. «Жрица любви» – излюбленное слово Брюсова. Но ведь лицо у жрицы закрыто, человеческого лица у нее и нет. Одну жрицу можно заменить другой – «обряд» останется тем же».

Но философия немыслима и без истин ясных, коренящихся в осознании отделенности микро- и макрокосмов и сообщающих мышлению индивидуальность. Не надо удивляться тому, что Ньютон с Гуком вели гнуснейший спор о том, кто же из них на самом деле открыл закон всемирного тяготения. А уж в какие тяжкие пускались прочие ученые (в том числе и самые крупные) в спорах о приоритетах, и говорить не приходится (отметим, что еврейский закон требует непременно при цитировании указывать имя того, кто открыл или сообщил истину).

И вот за первым специфически философским усилием, нацеленным на истину ясную, следует появление мировых религий. Не наоборот, как пишет Мераб Мамардашвили, ведь мы привыкли к прогрессисте кой концепции, в которой философия высвобождается из-под пут религии. Буквально о том же пишет раввин Ддин Штейнзальц в своем рассказе об Аврааме. Считается, что Авраам был провозвестником монотеизма, что он принес людям веру в единого Бога… Согласно Танаху, вера в единого Бога не была во времена Авраама чем-то совершенно новым и не явилась следствием эволюции религиозной мысли. Монотеизм – это не высшая стадия процесса развития, следующая за политеизмом. Сперва возникает представление о всеобщей сущности, потому что человек еще не может определить специфическое… Авраам был не новатором, но ультраконсерватором, как бы принадлежащим к некоему культу далекого прошлого».

Специфическое интеллектуальное усилие, совершенное Авраамом, состояло в разбиении прежде однородного мира. Это усилие навсегда определит специфику еврейской мысли, нацеленную на разделение сущностей. Мистическая традиция, ищущая в первую очередь аналогий и ассоциаций, генератор истин «глубоких», появляется в иудаизме позже. Каббала, самими еврейскими мистиками связываемая с именем рабби Шимона Бар И охая, – продукт значительно более позднего духовного творчества. Греческая мысль, вечный оппонент еврейской интеллектуальной традиции, развивалась в обратном направлении, начавшись с мистики элевсинских мистерий и пифагорейства, эволюционируя от Платона к Аристотелю.

Наступали времена расцвета и упадка мистики, но такого, как сегодня, наступления мистического не было никогда. Огромная опасность состоит в обманчивой легкости приобщения к истине глубокой через единоразовое мистическое усилие. Адепты истины ясной издавна объяснили незадачливому греческому царю, что царских путей в геометрию нет, и честность ответа вызывает во мне куда большие симпатии, чем обещания ускоренного восхождения в рай мистических откровений.

Еще одна опасность, таящаяся в поклонении одной лишь истине глубокой и пренебрежении истиной ясной, состоит в том, что мистическое мышление склонно к созданию иерахий. Иерархия миров, обозреваемых мистиком, с нехорошей неизбежностью приводит его к классификации космосов на «высшие» и «низшие». Толстой замечает, что Пьер Бсзухов после приобщения масонских тайн немедля ощутил убогость и скудность всех прочих отсеков человеческого знания. Высокомерие по отношению к истине ясной и потому низкой – тягчайший грех припадающего на мистическую ногу мышления.

Этос современой науки – библейский; как писал Карл Ясперс, «Этос библейской религии требует истинности любой ценой. Требуемая Богом истинность заставляет видеть в познании не игру, не благородное занятие для досуга, а серьезное дело, профессию, являющую собой самое важное для человека». А поскольку все в этом мире сотворено Всевышним, то нет предметов маловажных и недостойных изучения. Потому-то Талмуд так дотошно и въедливо копается в вещах порой уж совсем малозначимых. В этом пафосе искания ясной истины в малом содержится серьезнейшее противотуманное средство, уравновешивающее в еврейской мысли жажду трансцендентного. Настоящее несчастье современности состоит в том, что люди, по долгу службы ведаюшие проблемами духа, с готовностью уступили изучение мира низшего науке, а ученые утратили вкус к истинно мистическому.