Золотое дно (сборник)

тельная маленькая улыбка, глаза почти бесцветные,

огромные, они мечтательно и незряче кочуют с лица на

лицо, с трудом узнавая родных; под шишковатым, вро­

де бы опухшим носом — скобкой усы, неровно подстри­

женные бабой Натальей и сивые от постоянного таба­

ка. Рядом у тарелки дымится папироска, и после каж ­

дой ложки супа он тянет «северинку» в узкие голубые

губы и долго вдыхает в себя угарный дым.

181

Геля смотрит на дедушку и не узнает его: совсем

остарел Спиря Солдатов, да и годы — далеко за семь­

десят, а вроде бы совсем недавно был молод, ведь и в

пятьдесят казался молодым и еще азартно поглядывал

на бабью юбку и не прочь был побаловаться на сторо­

не, когда уходил с длинным обозом на Москву иль Л е­

нинград. Геля еще помнит деда Спирю, когда у того

усы были толстой скобкой и ячменные цветом, а глаза

голубые с тусклой окалиной в углах и волосы тоже яч­

менные, чуть посекшиеся и побитые редкой сединой;

а сам-то дед роста невеликого, но весь крепкий, как мо­

лодой гриб. И когда, наезжая в Слободу, он останавли­

вался у Чудиновых, то словно бы житнее поле привозил

с собой, и горький запах ивы, и зимнего сухого снега,

но все эти запахи перебивал постоянный махорочный

дух, который в маленькой комнатке поселялся напроч-

но, пока там жил дед. Геля помнит, как раздевался дед

Спиря, выныривая из огромной малицы: черный ста­

ренький пиджак был серым от оленьего ворса, и все

Чудиновы осаждали деда и ощипывали его от белесой

шерсти, как гусака, а он только поворачивался в тол­

стых своекатанных валенках с пришивными голяшками

и победно накручивал ус, и глаза его походили на ма­

ленькие весенние лужицы.

Как ждали у Чудиновых деда! Он всегда появлялся

неожиданно, басил густо, с хрипотцой: «Ну как вы тут

разживаетесь?» — и, освободившись от малицы, опять

нырял в сани-розвальни почти с головой, долго рылся в

залежалом сене, под оленьими постелями и прелыми

фуфайками, тут же на улице на ухватистом морозе раз­

ворачивал мешковину и доставал большую золотистую

буханку, которая давалась ему для обозной жизни. И

не было ничего на свете вкуснее этой белой буханки,

пупырчатой по горбушке, с медовой поджаристой

крышкой; а если хлеб развалить ножом пополам, то

кулак свободно мог бы войти в ноздристую тягучую

мякоть, от которой кружилась голова и рот исходил

слюной.

Прошли годы, но запах и вкус именно того хлеба

чутко стоят в памяти и, наверное, будут храниться в

ней до самой смерти. И живет в душе Гели не тот дед

Спиря, который сидел за столом, улыбчивый, как маль­

чик, с локотками на столешне, а другой — давний: ры­

182

жеусый и кудрявый, только чуть опаленный старостью...

Геля смотрел тогда на бабушку Наталью и не ду-

мал-не гадал, что видит ее в последний раз, смотрел и

наполнялся неожиданной любовью, переводил взгляд

на дядю Кроню — вот уж истый дедушка Спиря, — по­

том разглядывал тетю Клаву, молчаливую маленькую

женщину с косоватым ртом, который она все морщи­

ла, — и тоже любил их.

А день, помнится, тогда выдался распевный, весь в

голубых и охряных красках; в тот год рано все заж ел­

тело, и уже в середине августа береза стала седеть,

а потом и ронять вялый лист. Говорили, что осень ран­

няя, а значит, трудной будет зима. Все так и случилось:

в сентябре пали морозы, там и снег навалился, а в де­

кабре стаял весь, будто весна пришла заново, и даже

на ивах родились матовые влажные сережки, но потом

рождественские морозы взяли свое, и сразу все зако-

лело-застыло от мороза, и по улицам было неуютно и

скользко ходить.

Но тот день был благословенный. Бабушка Наталья

сидела в красном углу, у кромки небольшого оконца,

солнечный свет ложился на глаза, и потому баба часто

подмаргивала, заслоняясь от всех ладонью. Потом не­

заметно перекрестилась, будто щепоть поцеловала, сама

застолье кувшином браги обошла и сказала:

— У гореванья да у радости слезы из одних глаз,

да на разном хмелю настоены. А ну, бабы-мужики, я

так скажу, старая грешница, — а ты, дедко, молчи, ты

не подтыкай меня локтем, глухарь сивый: «Всех девок

не перецелуешь, всей работы не переделаешь, всех де­

нег не заработаешь, всего вина не перепьешь, но к это­

му надо стремиться». Ну, Лиза, Кроня, Клава — дети

мои, и ты, Гелюшка, воробьиное яичко, выше стакашек,

пусть рука не шелохнется и сердце не замутится. Вы­

пьем до дна, не оставим зависти. Вот уж чего не тер­

плю — зависти не терплю».

Дедушка тоже поднял пузатый стакашек, но паль­

цы уже держали плохо, и брага пролилась на скатерть

мутной лужицей.

— Папа, тебе ведь нельзя, — ворчливо сказала мать,

и, как заметил Геля, баба Наталья ужасно обиделась

и посмотрела в ее сторону косо и потом дочери Лизаве­

те с большим намеком сказала:

183

— Век публика в нашей избе не переводится и век

веселье живет. Ты, Лизавета, думаешь, что мы на ста­

рости лет пьяницы, а мы — красавицы. Век живем, век

пьем и пьяны не бываем. Так или нет, дедко?

— Вот уж сказано, как приколочено, — согласился

дед Спиря. — Я таких-то еще пять стакашков могу да

и в пляс пойду. У меня тогда кровь жарче бежит и

душа будто наново рождается.