Звезда Аделаида - 2
Шрифт:
А мне так больно… Сжальтесь, милосердные боги отца моего, ибо иных я не знаю!
Кто-нибудь! Прекратите эту муку!
– Что же ты не попросишь брата своего оставить пенис твой в покое, раз сам не можешь возбудиться от ласк моих? Или недостаточны они стали для тебя, о Квотриус мой? Ну, скажи, чего не хватает тебе?! Чем не угодил я тебе на этот раз?!
Голос моего возлюбленного, никак не решусь назвать его насильником, становится мягче, человечнее, и я осмеливаюсь ответить и сказать горькую,
– П-прошу, молю-у тебя-а, С-се-ве-ру-у-с-с, мне больно. Ужасно. Ты… Ты же ещё и порвал меня, возлюбленный мой. За что обошёлся ты со мною так преболезненно? Разве заслужил я отношение таковое?
– Я… Я порвал твой анус? Да это невозможно - ты же уже готов был с соитию, - говорит Северус как-то вдумчиво, прекратив двигаться.
– Или… Неужли я ошибся?! О, ужас и стыд! Kвотриус… Милый ты мой…
В глазах его я вижу нечеловеческий ужас - он понимает, что на него нашло безумие некое, никак мною, больным сейчас, необъяснимое, невероятное, неслыханное.
– Я… Я не мо-гу боль-ше го-во-рить, по-ку-да ты не вый-дешь из ме-ня.
И Северус сжалился над ничтожным полукровкой - вышел одним уверенным и не доставляющим большей боли, нежели была, движением и стал внимательно и с прилежанием, недозволенным полукровке, осматривать анус мой, хоть и порванный, но не заслуживающий столь пристального внимания брата высокорожденного.
Как же страшно горит межиножие! Словно бы огнём магическим, не исторгающим запаха палёной человеческой кожи и плоти, прижгли.
Пенис натёрт до предела и тоже болит немилосердно. Никакой интимный орган не даёт мне покоя, хотя бы мгновенного…
Соитие днём случилось у меня в первый раз, но ведь сам я виновен в невзгодах моих - пошёл искать брата моего возлюбленного с грязной, неполуночной целью, сам распалил его, вот, что сотворил я. Так кого же мне винить в произошедшем? Только себя, неразумного, да попросту безумного, обуянного жаждой соития! И вот, чего хорошего получилось из желания моего? Пыль, прах, боль сплошная.
О, боги, брат лижет меня… там, слюною стирая следы, верно, крови, а потом умоляюще глядит на меня обычными своми мирными, но с некою, верно, заслуженною мною повинностию, глазами. Любящими - да! Любящими!
– и произносит тихим, ласкающим истерзанные тело, и душу,и разум, мой так и не выключившийся во время насилия разум голосом, хотя стоило бы ему и отключиться от непереносимой боли:
– Квотриус, звезда моя, неужли я соделал сие с тобою… такое зверство, кое творят над жертвами только грубые наёмники?
А я не знаю, как ответить наиболее смиренно, не выдавая возлюбленному брату его неистовства. Ведь был он обуреваем неестественным вожделением из-за проклятой, да заберут её ламии!
– травы анорбиг. И чудится мне, не помнит он ничего, ибо слишком «правильное» количество травы съел и стал невменяем, одурённый ею до состояния «много детей». И как только варварские женщины терпят таковое насилие от мужей своих, не пойму я, думаю, никогда. Столь великим и бушующим, как море штормящее,
кое видел я в Марине, когда доходили мы до неё, было желание высокорожденного брата моего Северуса, доселе в любви благородного и нежного.
– Северус, северный ветер мой…
Начинаю я, а у самого дрожит голос от подступивших рыданий о себе - поруганном - и брате, потерявшем достоинство свободного человека, незамешанного в насилиях прочих всадников и легионеров во время столкновения моего, всё ещё возлюбленного потомка, в становище варваров гвасинг того вождя, убил коего Северус.
– Ты ворвался в меня… Овладел ты мною лишь по собственному твоему желанию, моего же не было… в начале. А потом… потом оно появилось, но анус был уже порван, и мне ничего не оставалось делать, как лишь только возбудиться вослед за тобою…
Я знаю, что оно, насилие, было, но прескверно лгу брату, дабы не объясняться долго и не напоминать ему о бешенстве, его охватившем. А что прикажете делать? Рассказывать ему об аноргбиг? Нет уж, увольте. Захотелось ему, видите ли, «много детей». От кого? От меня? Ну, уж позор таковой я на себя не приму. Выставить себя заместо женщины? Сего творения убогого, лишь влагалище имеющего для удовлетворения?.. А что будет, если с женщиною переспать, зайдя к… ней в анус? Впрочем, Квотриус, зашёл ты слишком далеко в фантазиях неуёмных своих, лишь бы отрешиться от боли собственной!
– Ты молчишь, несчастье моё, мой мученик! Значит я соделал это наяву, мой многотерпеливец Квотриус, а не как мне казалось, лишь во сне овладевая тобою, как это было однажды, но на сей раз грубо, неопрятно, третируя тебя.
– Я помню ту ночь, Северус, и твои теперешние слова - прямое доказательство того, что это не ты соделал это, но словно бы вселившийся в тебя зверь дикий… от травы той зловредной, вселившийся в тебя.
– Я, что же это получается… изнасиловал тебя?!
– кричит уже брат в ужасе и непонимании произошедшего.
Что мне остаётся делать? Лишь промолчать. Пускай и дальше не понимает, что на самом деле меж нами случилось.
– Ты молчишь, несчастье моё, мой мученик! Значит я соделал это наяву, мой многотерпеливец Квотриус, а не как мне казалось, лишь во сне овладевая тобою, как это было однажды, но на сей раз грубо, неопрятно, третируя тебя.
– Я помню ту ночь, Северус, и твои теперешние слова - прямое доказательство того, что это не ты соделал это, но словно бы вселившийся в тебя зверь дикий… от травы той зловредной, вселившийся в тебя.
Всё, кости сброшены. А теперь смотри счёт, мой Северус. Прости, но я не выдерживаю таковой нервной нагрузки после насилия. Даже насилуемых мальчиков гвасинг ни о чём… после не расспрашивают. Я есть всего лишь человек, и не нужно требовать от меня сверхчеловеческих способностей - их нет у меня да и не найдётся, пожалуй, никогда.
– Я был… так жесток с тобою, что ты сравниваешь меня с животным диким, хищником? Одним словом, лесным зверем?
Я вижу искреннее раскаяние брата, и вот уж благая, сглаживающая всё произошедшее, идея осеняет меня, и говорю я: