Звезда Аделаида - 2
Шрифт:
Но ведь есть ещё Фатум, богиня приговора судьбы, и ей далеко не всё равно, что стараются вытворять мелкие людишки в надежде избежать решения её, приговора нерушимого, порою жесточайшего.
Я принимаю и изменчивую, легконогую Фортуну, и страшную в своём упорном, не сворачиваемом с пути её, в постоянстве извечном, Фатум.
Лишь раз в жизни, когда внезапно пришёл ты в дом, принадлежавший ещё тогда моему отцу… высокородному отцу нашему, и во мгновение ока стал я просто бастардом, вот тогда-то и взбунтовалась дремлющая до этого взыгравшая во мне гордыня. Как же я ненавидел тебя тогда! Как хотел, чтобы появление твоё оказалось бы лишь дурной прихотью Паворуса* и Формидо* * ! Видишь, я тоже не столь уж и хороший человек. А ночью
Северус… Да ты заснул… Устал каяться. Как это говорила покойная матерь?
– А! «Исповедываться» устал. Что ж, так оно и лучше, что ты не слышал моего откровения. Ты - гордый, несмотря ни на какие муки Аида не сломленный ни Фортуной, ни Фатумой, мог бы и отказаться от ничтожного полукровки после сих моих злых, мелкопакостных поддёвок, напоминаний и словес.
О, как ты непостоянен, мой возлюбленный брат Северус! Вот уже и с Гарольдусом ты говоришь боле, нежели со мною. А о чём говорить-то с бывшим рабом дикарей - бриттов, который только и выговаривает одно- и двухсложные гортанные слова, словно бы выплёвывает их, как камешки в детской игре, коей был лишён я, как и общества сверстников. О, увы мне!
Дикарь сей Гарольдус! Как есть хуже варвара! Ни разу рук не помыл, хоть и пересекали мы реку. Хоть бы лицо своё в воду обмакнул, да потёр бы ладонями - всё было бы лучше, чем так ходить. А ему всё равно. Он суть еси сильный маг, и он, видите ли, слишком велик для разносортных приличий, подобающих, хоть и скрывающемуся ото всех, кроме нас с братом высокорожденным, но на самом деле, как утверждает брат, свободному человеку!
Хотя, за что нападаю я так на Гарольдуса невинного? Он же вместе с Северусом жизнь мою никчёмную в бойне той спасал - мне же Северус рассказывал, как ловко и отменно Гарольдус применял Убийственное заклинание, не давая врагам ни добить меня, ни причинить вред моему возлюбленному брату. Да и взаправду невинен Гарольдус, как кажется мне, уж больно взгляд его целомудренен. И не причинил бы он вреда никоего брату моему…
… Северному ветру моему, с которым так прекрасно было бы лежать в пышнокудрых покуда травах, сомкнув объятия и горячо целуясь…
И возлежали бы мы в травах далёких, кои родят хлеб и воду жгучую, и скатывалась бы на тела наши обнажённые их природная влага…
И не было бы вокруг ни души, ни раба, но были бы мы одни на целый итер педестре от каких бы то ни было людей…
И от поселения ромейского, мирного, и от становища варваров злонамеренных, злокозненных, злобствующих…
И зажгла бы светило своё Селена Серебряная.
Но лишь в четверть силы, на ущербе светило бы оно, дабы свет был мягок и неярок.
И вдруг пришла бы согласно месяца начала десятого прохладная гроза, но не убоялись бы мы вспышек молний сверкающих,
Кои взрезали ли бы шёлк небес над головами нашими…
И громы, крошащие небеса на осколки, смахивали бы на нас капли дождя обжигающего, хладного…
И мы, мокрые от дождя, омыли бы тела свои разгорячённые в его струях,
И ласкали бы друг друга с такою страстию, что не помешал бы он нам, но лишь освежил бы нас обоих.
И только сил прибавилось бы у нас.
И вошёл бы я в тебя пальцами, вводя их медленно и осторожно…
И доставил бы я тебе прекраснейшее из удовольствий, радость превеликую, пальцами перекатывая и сжимая простату твою, доселе никем - никем из живущих ни во времени моём, ни в твоём не тронутую.
И преизрядно натешившись, ты, о, брат мой, возлюбленный больше жизни, кою так страстно люблю я,
И сомкнул бы уста ты свои на гордо восставшем пенисе моём…
И доставил бы мне наслаждение сильнейшее, испив естества моего и унося дух мой в Эмпиреи…
И, отдохнув несколько мгновений всего, вошёл бы я в тебя, о брат мой Северус…
И задул бы северный ветер, помогший бы тебе перенести боль первую…
И замер бы я в тебе на немногое время, дабы насладился ты совершенством тела своего…
И лишь некоторое время спустя, подождав, пока расслабился бы ты полностью,
И открылся бы для меня, тогда начал бы я движения медленные.
И всё скорее стал бы двигаться в тебе я, покидая и возвращаясь, как проделывал это со мною ты ко блаженству нашему обоюдному…
И ветер всё задувал бы порывисто, дабы вдохновить нас обоих на желаемое нам пуще живота единение как телесное, тако и духовное.
И вдохновлял бы северный ветер тот меня справиться ладно и приятно нам обоим…
И совершал бы я движениями пениса своего круги и полукружия в тебе, о, брат мой возлюбленный…
И раздавались бы в травах многоцветных, пышных, от дождя промокших, стоны и восклики наши…
И, чувствуя приближение верха наслаждения своего, обхватил бы я
Прекраснейший, набухший от страсти, мокрый от ливня пенис твой, о, брат мой возлюбленный…
И, воскричав согласно, излили бы мы семя одновременно,
Взойдя на высочайший, скалистый, такой приятный взору утёс,
Поросший древами неведомыми, стройными с прожилками серебра на листах…
Ибо утёс тот суть вершина наслаждения близостью нашею, о, брат мой возлюбленный, Северус…
… И был Северусу сон.
Сидим мы с Ремом и благородненько так квасим, вдруг дверь в его гостиную отворяется, и входит… не званый на вечеринку Поттер, протягивает принесённый с собою стакан и тянет ручонки к выпивке…
Добрый Рем наливает ему, и Поттер выпивает скотч одним залпом, как заправский «пианица» - профессионал, как Ремус…
Тут же захмелев, кидается… мне на шею и вопит не своим, а каким-то не своим, но по-настоящему педеристическим вокалом:
– Отсоси мне, Севочка!
…Я отбрыкиваюсь от поганца, посмевшего весь праздник испортить, и говорю тихо, но внятно и раздельно, впервые, наверняка, чтобы поганца уложить на месте, чтобы лёг и не встал, и не встало бы уже у него ничего, чтобы не портить замечательной фразы, обращаясь к Поттеру просто на «ты»: