Звезда Аделаида - 2

– А… Есть ли здесь кабинеты или место, где можно уединиться?

– Простите сэр, но моя смена закончится тольо через два часа. Вы вряд ли будете ждать так долго.

– Я подожду, мистер…

– Меня зовут Джейкоб, Джейкоб Питкин, сэр. Можно просто - Джек. Для Вас, сэр.

– Спасибо, меня зовут Ремус Люпин, я профессор одной из частных школ для… очень одарённых подростков.

Я выпаливаю всё это без единой запинки - абсент пошёл, да и ещё обещание… такое, интимное. По недомолвкам об ожидании я понимаю, что меня хотят.

… Впервые в жизни…

… - Finite incantatem!

Северус прервал действие Небесного исцеляющего заклинания, увидев, как изменился в лице его Квотриус.

Да пройдёт ли эта восковая желтизна лица его, возлюбленного моего, сменившись на белоснежную, с румянцем, кожу? Округлится ли лицо или так теперь и останется сухою, покойницкой маской?

Появится ли в тусклых сейчас, не от мира сего глазах звёздный блеск, который я успел полюбить так сильно и горячо? Или пусть хотя бы вернётся матовая глянцевитость, только не этот сухой, пронзительный, пронзающий, кажется, все миры и окрестности их, невыносимо яркий, излишне неживой какой-то, пробирающе язвительный, ярящийся в своей немоте взгляд!

Северус метался вокруг неподвижного Квотриуса со скрещенными на сердце ладонями и ужасался переменам, произошедшим с его возлюбленным после призвания Стихий и их пришествия и обрушения на него, несчастного, вовсе не такого знатока... их сущностей, как Северус, но услышавшего о них вообще в прилагательном отношении лишь от брата впервые сегодня же.

– Ох, лучше бы он просто подольше помучался физически, чем вот так… Стихии же истощили его, сотворив практически мумию из живого, хоть и страдавшего человека! Я - кретин, болван последний, олух, бестолочь, идиотина, Мордред меня забери! Это же я - я!
– повелел Квотриусу призвать Огонь и Воздух! Я теперь и не расстанусь с Квотриусом, пока он не возвратит себе прежний облик! Не смогу! На мне все грехи наши, за которые покарали Стихии одного лишь возлюбленного брата!

Профессор говорил без умолку по-английски, выплёскивая в никому не понятном бормотании весь груз забот и печалей, что были у на него на душе.А груза сего, поверьте, накопилось великое множество.

Вдруг Снейп решил попробовать после завершения мощных деяний Стихий очень простенькое заклинание, правильному выполнению которого он учился у колдомедиков из св. Мунго - таким необходимым было для него приведение себя самого в состояние, необходимое, но не достаточное для аппарации в заветный тупичок Хогсмида. Целители не раз говорили Северусу, что он рискует расщепиться, аппарируя в таком замученном состоянии. Но сейчас все усилия собраны воедино, все силы сплетены вместе, и мощнейший:

– Enervate!

Взгдяд Квотриуса тотчас изменился - сейчас в его глазах застыл ужас, видимо, пережитый им, недвижимым, взлетевшим ввысь с пламенем в руках, глаза его заблестели, и он… заплакал, как дитя.

Он был очень страшен сейчас - плачущий «мертвец» - вот всё, что осталось от кельтского красавца после изгнания инфери. И вряд ли он будет теперь красивее - этот облик он сохранит, скорее всего, надолго, если не навсегда.

Да уж, трудно ему будет найти себе невесту…

Подбежал Малефиций, взглянул на любимого сына, бросился на землю и пополз к Северусу, заклиная его вернуть Квотриусу прежний цветущий облик.

– Встань, о высокорожденный отец мой! Всё, что в силах я сделать, я совершу. Многого же у меня не проси, ибо и я не всесилен. Особенно после воздействия на милого брата, свечу, освещающую душу мою, Стихий, мне неподвластных. И неподкупны Они. Иначе разве стал бы я... так суетиться вокруг возлюбленного брата моего? Уж соделал бы хоть что-нибудь, дабы прежний облик ему вернуть!

Но «отец» только обнял ноги старшего сына, нелюбимого, но, насколько знал ол он, одарившего сына любимого своего проклятым искусством чародейства, и уткнулся лбом и носом в его колени, и всё это молча.

Легионеры, хоть и вышли из ступора, а убежавшие в перелесок - вернулись, но теперь картина, представшая перед ними, снова ужаснула многих. Они, чтобы не видеть явно добровольного самоуничижения доблестного военачальника перед сыном - чародеем, сокрылись в шатрах своих. А у кого из них шатры были сметены, забились обратно в прежний гостеприимный подлесок.

Северус воскликнул, вкладывая в заклинание из Тёмных Искусств, возвращающее душу обратно в тело, если та ещё не неподалёку, и только что покинула плоть, всё тепло своего тела, как оно и требовалось этим заклятьем:

– Vita nova secundum!

И Квотриус ожил, правда, оставаясь таким же практически бесплотным, с восковым лицом, но теперь обретшим мимику.

– Северу-у-с-с! Что со мною?

Северусу было страшно холодно, кончик носа его посинел, а уши щипало, словно от рождественского, такого редкого морозца, но он нашёл в себе силы, чтобы ответить возлюбленному, испуганному брату:

– Ты возвращаешься к жизни, возлюбленный мой… брат. Тебя покинуло то злое наваждение, что жило в тебе, питаясь плотью и кровью твоими. Но ни душу, ни сердце и ни разум зараза не затронула. Всего лишь поверь мне. Ты - всё ещё прежний Квотриус, Мой, если позволишь называть тебя так, о Повелитель Стихий многомудрейший и всеславнейший посреди других чародеев.

– Так это были… Они? Я чувствую себя живым мертвецом, ламией, ежели, конечно, посреди них найдутся мужчины, а не человеком из плоти и крови. Что со мною случилось, о Северус, возлюбленный мой? Я не смею называть тебя ни ветром, ни лампадой, ни светочем и опорой, ибо вижу я, что ужасен. обликом своим, непригляден и даже у отца нашего высокорожденного вызываю лишь отторжение. Не правда ли, военачальник и выскорожденный патриций, отец ничтожного полукровки, меня, ставшего всадником?!

Малефиций облобызал туфли Северуса и торопливо поднялся. Северус впервые не отталкивал ползающего перед собой человека, ему было плохо, и он, наконец, опустился на землю, накрывшись и сагумом, и овчиной. Но всё это не согревало его, холод был такой, будто Пожиратели привязали его к столбу и поливают ледяной водою, за предательство их бессменному делу, за то, что остался жив в Последней Битве, за то, наконец, что попался в их лапищи. Такие бреды почудятся холодной, да уж ледяной голове, что хоть: «Спасите! Помогите!» кричи, а никто всё равно не согреет - Квотриус едва жив, ну, не Поттер же, в самом деле, будет согревать своего «прекрасного Сх`э-вэ-ру-с-сэ»!

Да, ведь был ещё и Поттер, смотревший на все эти чудеса с явным, нескрываемым восхищением и завистью - вот Кх`э-вот-ри-у-у-с-с полетал, да ещё с огнём в руках, и ведь ничего, не обжёгся.

– Правда, после этого страшным стал, ну да так ему и надо! Теперь Сх`э-вэ-ру-у-с-с разлюбит безобразного брата и полюбит его, Гарри. Это уж точно! Полюбит, как миленький, каков он есть на самом деле, а не в кажущемся грозном облике только и делающего, что прикрикивающего «благородного хозяина»!

Но Сх`э-вэ`ру-у-с-сэ плохо, ему… да, точно, ему же холодно.

И Гарри бросился к благородному рим-ла-нх`ын-ин-у и несмело обнял его со спины, прижавшись грудью, и - о, чудо!
– тот не прогнал ничтожного Гарри. Правда, сказал что-то вяло на этом непонятном, твёрдом, как орех, языке, а потом прижался к Гарри посильнее в поисках тепла тела того, уже не брезгуя им, Гарри.

Кх`э-вот-ри-у-у-с-с смотрел на них, обнявшихся, а потом силком оттащил отчаянно упирающегося Гарри от прекрасного Сх`э-вэ-ру-у-с-сэ, и сам занял место Гарри. Видно, не позволяется законами рим-ла-нх`ын-ин-ов рабу обнимать и вообще касаться его прекрасного тела, тела благородного хозяина, но такого худющего, что на просвет видно, можно только, как падали какой у Истинных Людей, валиться в ноги ему, столь прекрасному, столь благородному, что это видно даже по его тонкому носу!