Звукотворение. Роман-память. Том 1
Шрифт:
– Тебе поверь!
Сказала – отшила.
– Вот те хрест!!
Побожился истово.
– Да ну-у?! Слышь, ма!
На взглас дочерин в сенцы вышла тихая, с лицом измочаленным женщина:
– Чево тут сумерничаете? Идить внутрь.
– Милёна-т мой что грит! – К мамаше подалась. Стремительно в ухо обсказывать стала, о чём минуту-другую назад Кузьма проболтался. Блаженное недоверие запунцовело на болезненно-бледном, кротком лице матери, складки кожи чуть заострились, губы готовы были вот-вот разомкнуться…
– Клянусь, не лгу!! Тютелька в тютельку правда всё! Как на духу.
Заполошно троекратно вновь перекрестился… рванул…
– Охолонь,
Звенела ранняя моха, тихо-тихо сделалось вдруг в мире. В большой, чисто прибранной горнице с печкой, с закутом восседал за столом сам глава семейства Аникиных с приготовленной уже стопочкой смородиновки. С одной стопочкой, для себя, любимого… а повод – поди ж ты – нашёлся и повод: будущий зять припожаловал!
– Гостю плеснёшь, нет? – Марья вынула из шкапа ещё пару рюмашек… – вот завсегда ты такой. И впрямь для себя… Лишь бы самому себе хорошо сделать, до других и делов нету!
– Цыц, тоже мне…
Короче, кромешную тайну Кузьмы спустя час-другой семейство Аникиных от и до знало. Ну, и зачесались языки, не без того. Аникин-старший – доподлинно известно – под смородиновку заводным становился и тако-ое сбрехнуть мог, что никакому барону Мюнхгаузену не приснится! Хм-м, языки-т, оне как? – попервой чешутся-чешутся, затем развязываются, ты их – на узелок, потуже, так ведь и вовсе заплетаются! Митрофан Степаныч Аникин под доглядом жены-сатаны обмыл новость Кузину, хмель в ём взыграл не на шутку, развёз по утряночке, вот и не утерпел мужик: хмелюга бродит – без сапог водит! Вышел покурить-освежиться, да и стал трезвонить на всю ивановскую! Скапнула ещё годиночка – и старокандалинские до мелочи подробнейшей знали о находке случайной, бесценнейшей. Стали по-одному, по-двое возле дома Аникиных околачиваться, собаку из себя выводить, в окошко распахнутое бесстыже зыркать да подъелдыкивать:
– А шо, Кузь, сватать – так и хвастать!
– Про золотишко, небось, наврал с три короба?
– Поделился бы, сам же гришь: на всех хватит!
– Большо, не жадный!!
– Марья нонче не иначе мильёнщица!
Терпел-терпел Кузьма, ненавистно поедая глазами будущего тестя, что из дурного теста, окно-форточку закупорил наглухо, перед этим отнекнувшись и отчихвостив рьяных-не пьяных… да без толку: кишка тонка оказалась ли, иное что – антипод жабе наружу выполз?.. Смех и грех: раскололся под орех! Вчистую! Такое зло за грудки взяло, такое накатило бесшабашие, позеленел аж, крякнул, раздухарился…
– Не петушись, охолонь! – Вдругорядь призвала к спокойствию, рассудительности тёща завтрашняя, произнесла это и положила сухую, тонкую руку свою на кулачище натруженный-сжатый гостечка дорогого – Скажи: разыграть всех надумал, вот, мол, и разыграл!!
Как бичом стеганула. Переполнила чашу терпения и без того хрупкую.
– Да я… щас… мигом…
Подскочил к окну – зашторенному им же, – вновь настежь его… уткнулся во взгляды многочисленные, разные: суровые и завистливые, с надеждой вялой-припрятанной и сочувственные, злые, с ехидцей и нагло-требовательные… Уткнулся, как в стену каменную. Стушевался было… на мгновеньице… И…
Видать, так устроена душа человеческая, – рассмеялся заразно-не заразительно, лужёной-то своей и басищем на-гора выдал:
– Да-а, с вами каши не сваришь! Добра ентова, и то правда, всем хватит, да ещё останется!
Кисло, остро на Марьюшку посмотрел…
– А ну, за мной! Покажу дорогу, утру носы фомам неверующим! Знал бы, что
вот так обернётся, какой-никакой шмат сковырнул бы: вот, мол, глянь-ко, родной! Дык хто ведал, ась?…швырнул, захлёбываясь, давясь невысказанным чем-то, разудало, сплеча зипунишко латанный-перелатанный и скрылся в глубине дома, чтобы через секунду-другую появиться на порожке, в зипунчике, кстати, и шеметом вон из деревни, в сторону вырубки…
Сколько помнил себя, ни одна живая душа ему не верила. Словно кто призорил, сглазил. А попробуй, мил человек, поживи, коли тянется за тобой с лет ранних ноша сякая. То-то и оно-то!
…в сторону вырубки, за которой стенищей кладеной надвигался лес. Откуда прыти столько? Мужики, бабы – за ним. Пацанва сопливая также увязалась было, но чей-то грозный окрик «Куды?!!» окатил душем холодным сорвиголовы и, взбрыкивая, улюлюкая, горохом по кручепажине рассыпалась, обратную дорогу мигом нашла.
– Струментишко какой надыть бы…
Только и успела молвить Марья.
…Гурьбой, сволочась и горланя, валили, верно, ходко шли – и разносился окрест, облавный будто, охоты шум: сухой, дробный треск лесин, прутняка, гвалт-гиканье, перестуки гулкие-молотящие, разноголосица, забавы ажно детские, гульливые, смех. А кого им хорониться? Ни души в бору… Барин местный по делам в большой город умотал с «половиною» своей – здесь подвезло, кубыть, так что… А тут, в чащобе, – мошка вьётся-звенит, да пот липкий застит глаза. Лишь перестоялый запашок первого, явственного оченно прения от сырости и тепла. Лишь обманчивое, благодатное чувство отрешённости сиюминутной от печалей-бед, замешенное круто на доброй надежде и вере наивной чувство.
Ещё не гнетут стервозно предощущения мрачные – гиблое дело затеяли! бросьте, не поздно покуда!.. Глас благоразумия молчит в тряпицу. Зато пьянит даль дремучая и засасывает голь перекатную.
Свободное, раскованное состояние духа овладело ими – вот она какая, вольница! Нервы-жилы – оголены… и хлещет взакрай воздух ядрёный, и солидарность реет крылато, будто полощется знамя на ветру солнечном, и потому вклещивались в глубь нетронутую, стречь жар-птице своей, богатству-кладу стречь поспешали. Выше, круче забирало солнце, похожее с земли на круглую золотину, в небе намытую – чем не знак простолюдью! – и, как сквозь пятерню растопыренную песок, в невозвратность сыпались тихие послушницы-минуточки. Через пару часов на зыбун наткнулись.
– Не робей, не робей!! Я никого не звал. Сами. А раз сами, так, значитца, с усами! Верняк?
Медленно, сторожко, проваливаясь-погружаясь шагом каждым в наплывный слой трясины, матерясь безбожно и тут же молясь в душе на баженый кочкарник: «Ну, же, держи-и, родимец…», двинулся Кузьма в одному ему известную сторону света. Остальные все, хоть и были десятка не робкого, но пыл поубавили; сгрудившись, прикусив языки, стояли, вслед Кузе глядели, отирали лбы взопревшие… А што? – чать, не купленные! Кому охота в топь лезть?
– Спятил, Кузя?
– Зыбуном не ходи – оконьями! Засосёт не то… Правее, правее бери!
– Тож-жа, умник! А ну, айды сам сюды, на моё место, тута и присоветуешь. Со стороны-т всяк видней, большо, да и командовать сподручнее! Язви тя…
– А чё, Сусанин наш и впрямь раздухарился! Эй, Кузьма! А за какем-такем лешим тя Седова попервой занесла нечистая?! Ты ж ни слухом ни духом про тое золото не ведал, ась?! Рази што по нужде большой? Гы-ы!..
Последние слова принадлежали Бакалину Степану, известному в деревеньке въедливостью и любознатством своим.