Звукотворение. Роман-память. Том 1

Стихла беседа, ага… Прислушались мужики. Не один Евсей, но и остальные, кто на завалинке находился, поняли: чиста Тамарочка наша и никакая она не ведьма, и не подстилка для Шагалова-самца (правда, и о том впереди сказ, далеко Шагалову в отношении этом до Горелова…), а Евсею нечай языком чесать вдоль-поперёк. Нехай себе живёт, покуда живёт, и хлебушек жуёт нелёгкий!

Стихла беседа. Ага… прислушивались мужики – к себе, к тому, что веяло вкруг них… Словно что-то большое, огромное, незримым прекрасным крылом безшелестно мимо пронеслось и кончиком пёрышек задело мягенько – отошли сердца праведные, на поверку – чистые, благостные. Отозвались скупым, выщемливающим до донышка неведомого душу кажинную вздохом сопереживания участливого, приятием радушным… отозвались пониманием молчаливым, не глухонемым… Что там ни говори, а кандалинским искренне жаль было Тому и детушек её малых, равно и мужей загинувших; последние, как бы она ни рядилась, за кем бы в своём одиночье бабьем не ходила взглядышком очим, к кому бы ни липла-жалась, до сих пор, до сих пор! сны вдовьи делят, во снах этих в гостечки к ней наведываются и живут, живут, дружка к дружке её не ревнуя, в груди Тамариной, в Тамаре Викторовне живыми живут, живыми и родименькими… до боли, до нежнее нежного любимыми и до пуще прежнего пригожими!..

Могуче клубились в закате нависшем, в плечах раздавались (что твои мужья, Тамара!), сшибались лбами в тучу ражую облака залётные, те самые, многочермные, виноалые; ровно, нехотя гудел на семи ветрах перестоялый сосняк и тяжело, плотно надвигалась, обступала широченная густень мрака взбитого – чтобы поглотить в свой час и срок живых. В сумрачной опояске задыхался-помирал день-деньской – с галдежом, нытьём, злобою, потом солёным и бравадами, речами сильными, делами праведными. С улыбкой и благодарением всевышнему… И в отливающих свинцом далях-высях окрест бесноватыми промельками ломались язычки полымя, когда кто-либо из притулившихся к завалинке начинал самокрутку раскуривать, просто «бычок» смолить – казалось так. Наваливался, пёр грудью в кольчужке рваной, на острые копья тайги шёл вечер. На мужиков! ломился и оттого, а ещё от тысяч других «какех» причин, выпросталось из присутствующих давно и долго сдерживаемое не то наваждение какое, не то вообще безысходно-безымянное нечто, накопившееся за долгие-то годы в сердцах… Первым прочувствовал-понял это Бугров Трофим.

– БЫЛ ТУТА СЛУЧАЙ…

Из глуби самой раздался его глас. И вновь, по команде словно, головы сидящих к нему повернулись. Евсей тоже – с благодарным, почтительным вниманием взгляд нацелил. Про Бугрова старокандалинские детишкам да внучатам легенды бают, коих суть – правда, быль. Например, что тащил на руках обессиленного, зверьём диким порванного сотоварища через урманы, излоги с добрых сто вёрст, но таки спас, до отчего дому доволок, где выходили несчастного, к жизни возвернули… что ходил в бытность вниз по Лене-реке чуть ли не к устью еёйному… что… – да многое что ещё связано было с именем Трофима Бугрова непременно доброго, величавого, истинно русскому характеру подстать. Отношение к себе уважительное земляков сам же он превыше всего ставил-ценил, говорил редко, но метко, хотя о многом-разном поведать мог. Носил славу заслуженную первого охотника на медведя и рысь. Держался ровно, с достоинством, никому в душу не лез, не плевал туда и подавно. В голендуху минувшую всенепременно ближним допомогал. Что ещё? Уж не взыщи на рассказчика, дружок, только Трофим Бугров и впрямь редкостных качеств был личностью: ни при каких обстоятельствах головы не терял, ход событий предсказать умел, условия диктовал, ибо текущий момент в узду брал своею волей и опытностью. Лицо его, кованое из бурь-невзгод, отлива медно-бурого, кипчакского, хотя сроду русичем был, руки – одубелые, сильнющие не по годам хозяина их, шея бычья, как и вся стать – это бросалось в глаза сразу, подчиняло значительностью и представительностью. Плечи – во! Ножищи – во! Одначе не в них дело. Есть богатыри – и богатыри. От одних, от первых, сила исходит силенная, голая, другие же, и к оным Бугров принадлежит, являют собой сгусток духа былинного, непобедимого, сказочного… Что же до пяти сынов его, то первостатейностью пошли они в отца, добрыми молодцами стали. Кстати, сам Бугров-старший ныне за внучат взялся – во славу земли и народа нашего-моего. От мора спас – одно только это о большом подвиге немо свидетельствует. («Добрых парубков подымае!» – говаривали между собой Хмыря и Перебейнос].

…НАМЕДНИЧА…

Недавно, то бишь.

…С СЫНКАМИ Я ТУДА…

Простёр руку в сторону прииска нового, того самого…

…ХОДИЛ. ТРЯХНУТЬ СТАРИНОЙ. ПООХОТИТЬСЯ. ПРОХОЖЕГО ВСТРЕЛ… ВЕЛИ ЕГО СОЛДАТЫ…

Иван Зарудный то был, бунтовской, мятежной души обладатель. Двою покушался он, до злобного отчаянья доведённый, на миллионера Горелова – сперва придушить хотел, да челядь дюжая числом немалым начеку оказалась: скрутили, отмордовали охранники, в «блошницу» сунули, пришлось дёру давать. Ну, а потом, во второй раз, в ноченьку сажную, глухую, спалил летний домище крестовый богатея сытого дотла. Что сталось-та-а…

…КОНВОЙНЫЕ, ЗНАЧИТЦА, ПО ВСЕМУ ВИДАТЬ БЫЛО, ЧЕГОЙ-ТО ВЛИВАЛИСЬ ШИБКО, СТОРОЖКО, ТИХО ШЛИ. НЕ ТРАКТОМ НОВЫМ – РЯДЫШКОМ, ОХОТНИЧЬИМИ ТРОПАМИ ТАКОЖДЕ ПРОБИВАЛИСЬ, НЕ БРЕЗГОВАЛИ… ДА ТОКМА СТРЕТИЛИСЯ МЫ… И ПОРЕШИЛИ УСЕХ, ИВАНА ЖЕ ОСВОБОДНИЛИ… СЛАБ, ХУД ОН – ГЛЯДЕТЬ НЕ НА ЧТО, ЖУТЬ БЕРЁТ… ВСТРЕЛИ, ЗНАЧИТЦА, ДА. БОЛЬ ГЛАЗА ЕСТ ЗА ЧЕЛОВЕКА-ТО! ЩАС ВОТ В НАДЁЖНОМ – ОТЛЁЖИВАТЦА…

…что сталось-та-а!.. Изловили его, конечно, опять, опосля того, разумеется, как с четырёх углов хоромы гореловские пышно подпалил, «петуха червонного пустил». Дикошарый сивин разметал огнь пожарищный – чудом тайга не занялась, работным поклон! (Домина, кстати, тот самый был-по-страдал, где Родион Яковлевич Горелов изволили-с в охотку с «шагалихами» баловаться. В ночку памятную, обожжённую заместо полюбовницы какой с ним доцюрка малолетняя находилась, собственная! Тайной, мраком окутанной, было происходившее незадолго до поджёга. Приучал малышку к разврату, постыдным интимом с крошкой занимался, плоть самца холил, маньяка плоть, ангельскую чистоту марал. И делал это с упоением, как сам себе говаривал прежде, с оттяжкой, а тем временем Емилиана Аркадьевна, ни слухом ни духом не ведующая ни о чём, своей очереди поджидала, чтобы, значит, возбуждённую похоть тотчас удовлетворить, прийти на готовенькое). Чудом тайга не занялась… И учинили на сей раз, второй, бишь, Ивану расправу-наказание лютое: привели старушенцию-мать, жёнку, сына-дитятку, донага раздели и при нём, при Иване, да ещё при всём честном народе, средь белого дня шомполами да трёххвостками вусмерть забили. Цепями к каталажке трупы приторочили, его же самого – насупротив, к дереву и тоже голого такими ж оковами прикрючили и дерьмом своим, гореловским, калорийным(!] цельную седмицу силком щедро скармливали, да так, чтобы непременно ел-жевал говно-с семьи мильёнщиковой. А дабы ночью никто из простолюдинов не допомог ему бежать (куды там бежать!! – водицы малость не поднёс глонуть!..], псов бычачьих подле на привязи держали. Наконец, измученного, больного на прииск, где раньше вкалывал, под присмотром отправили – раз уж с тюряги сбёг, рысак-русак, нехай на-послед столнером… Ить ты, мужик-человек! И ни есть-пить, ни спать-отдыхать ему – лишь кайлом молотить до навечной потери сознания!

…БОЛЬШОЙ ЧЕЛОВЕК ИВАН. МНОГОЕ ПРО СЕБЯ ОБСКАЗАТЬ УСПЕЛ. CAM-ТО, ВИШЬ, НА ГОРЕЛОВА ТОЙДЕЙ СОХАРИЛ, ДА ЗАСКУДАЛ ШИБКО, СЛЁГ… ПРИКАЩИК ПОВЕЛЕЛ ЕМУ ВСЁ РАВНО ИТИТЬ НА ПРИИСК, ДАЖЕ В ГОСТЕЧКИ К ЕМУ ПРИПОЖАЛОВАЛ, ДОМОЙ. ИВАН НИ В КАКУЮ: ЗАНЕМОГ И ВСЁ ТУТ, А С ПРИКАЩИКОМ ТЕМ ПАРА МОРДОВОРОТОВ БЫЛА, СЛОВОМ, ПОБИЛИ ЕГО ПРИ ЖЁНКЕ И ДИТЯТКЕ, ВО ОНО КАКО БЫЛО… ИВАН, ПРАВДА, СДАЧИ НАДАВАЛ, НОРОВ НЕ ПРИРУЧИШЬ, НЕ ПРИСТРЕМИШЬ, БОЛЬШО! С ТОГО РАЗА ВСЁ И ПОШЛО-ПОЕХАЛО. НЕВЕЛИКА-TO ШИШКА ИВАН, ОДНАЧЕ КАКИМ ТАКИМ ЛЕШИМ ПРОЗНАЛ ГОРЕЛОВ ПРО СТРОПТИВЦА – ОДНОМУ БОГУ ВЕСТИМО. А С ХАРАКТЕРОМ, КАК У ИВАНА, ТОКМО В БУНТАРИ ИТИТЬ! НУ. А БУНТАРИ ГОРЕЛОВУ НЕ НУЖНЫ, ЭТО ФАКТ. ДРУГИЕ ШТОБ НЕ ЗАРОПТАЛИ… ШТОБ СТРУНЫ НЕ ЗАСТРУНИЛИ!.. А КАКА У НЕГО БОЛЕСТЬ ЗЛОТОШНА, НЕЗЛОТОШНА – ТЬФУ НА РАСТИРКУ! НЕ ГОЖЕ ТАК, А НАДЫТЬ, ШТОБ В ГОЛОВЫ КУЛАК, А ПОД БОК ТАК! СЛОВОМ, ЗАЧАЛИ ОБА ОХОТУ ДРУГ НА ДРУГА. ДЫК НЕ СУДЬБА, ОДНОМУ, ПУСТОДОМКЕ-Т СМЕЛОМУ НАШЕМУ! ОДНО ЗДОРОВО: СВОБОДНИЛИ МЫ ЕВО. БОЖЕНЬКА ПРАВДУ ЛЮБИТ. И ТО ВЕРНО – ДОКОЛЬ ТЕРПЕТЬ? НОНЕ ВСЯ РУСЬ МУЖИЦКАЯ НА ДЫБКИ ВСТАЁТ. ВСЯЯ ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ! ТОКМА ЕЖА ГОЛЬЮ НЕ ВОЗЬМЁШЬ! НЕ-Е, НЕ ПРИЩУЧИШЬ! ШТО Я?! ТРЯХНУЛ СТАРИНОЮ СО СЫНКАМИ – В МЕНЯ ПОШЛИ!..

Зловеще, глуше, глубже раздавался голос в темени 66-лой – но и сквозной, прозорой до зги-былиночки на небе и на земле кажинной. Сквозной, прозорой, ибо таковыми делал морок этот невидющий Бугрова ясный погляд, что стекал беззастенно, раздвигал пределы очезримые, испепелял-высвечивал души гордые, к завалинку прикорнувшие, зарил вопросом извечным-безответным покуда…

БОЛЫПО, НЕ МОЛОСНЫЙ ТРОФИМ! ХОЧА И В ЛЕТАХ НЕМАЛЫХ, С ЗАПАРНИКОМ ДА С МАЛЬКАМИ НЕ УСИЖУ! ГНУС МНЕ В ДЫХ, ЕЖЛИ Я НЕ НАШЕНСКОЙ КРОВИ БОЕЦ, НЕ ТЯГЛОВЫЙ МУЖИК ПО ПРИЗВАНИЮ! А ВЫ – АСЬ?!!

Вот оно… Плашмя слово пало, да ребром вопрос встал: как вы, веслинские?!

– Ян-н!

Ужаленно Евсей вскликнул.

– ЭТ-ТЕ НЕ БАБЕ КОСТОЧКИ ПЕРЕМЫВАТЬ. В ДРУГО-РЯДЬ, МУЖИЧКИ, ПРО КОЙ-ШТО РАССКАЖУ… НАСЧЁТ ЕЖА И ГОЛИ-ТО… НЕДАРОМ ГРАМОТЕ ОБУЧЕН. ВЕЛИКИЙ ЕЙ ЗЕМНОЙ ПОКЛОН. ДА ИВАНУ ТАКОЖДЕ…

– Скажи зараз, Трофымэ!

– НЕТ, ЕГОР, НЕ ПРОСИ.

– Чого ж цэ так? Сам, мабуть, казав, нэмае тут иншого неверина.

– Хуч намёк какой сделай…

– Когда ишшо посидим вот так?

– Уси тэбэ просымо! А?

Одна за другой в бездонье исчёрном отворялись ключиком невидимым заветные раковины и загорались-вспыхива-ли в высочени омутовой звонкие пересвет-жемчужинки – мерцали млечно. Легчайшие, чистые взблески охватывали и неразъятый весь мир под луной, и странные сердца человеческие – тихо, покойно, изумительно радостно было под Фаворским свечением заполошным, колким… но было также и оченно тоскливо, щемяще и горько так… уж больно далеки они, огонёчечки те сияющие, увы, – и нельзя потрогать самые яркие, дрожкие, и не сымешь их аккуратно с неба, чтобы, не дыша, словно на ладошке снежиночки первые, перенести к себе – куда и зачем? – не на грядущий ли чёрный день! К изголовью… души!

– ХМ-М, ПРО БОЛЬШЕВИКОВ КТО-СЬ СЛЫХИВАЛ?!

– Про кого?

– Боль кака-т…

– БОЛЬ-ШЕ-ВИ-КОВ.

– И слово-т чудное!

– Чудное, да со смыслом, видать…

– Им больно, хилйна гнетёт, жить на светушке белом невмочь, да? Как и нама туточки? Да? Чё молчишь, Трофимуш-ка? Молвь!

– Намякни хуч…

– НЕ НАМЕКНУ ВСЮЮ ПРАВДУ БЕРИТЕ! БОЛВШИНСТВО ИХ, – НАС, ТО БИШВ, БА-ЛБШИ-НСТВО!! А ОТСЕДА И НАЗВАНИЕ ПОШЛО: БОЛВШЕВИКИ, МУЧЕНИКИ! ГОЛБІТББА… НУ! ЛЮД РАБОТНВІЙ И БЕСПОРТКОВВІЙ – ВОТ КТО MBI ЕСТВ. ВСЕ КАК ОДИН. А ШТО, НЕ ТАКО РАЗИ? А ЕЖЛИ ТАК, ЕЖЛИ ТА-АК…

Из самого сердца Трофима, тихого, мудрого словно выпросталась и взошла надо ними, бедовыми, Истина многозначная… и зачалось-заколыхалось нечто в зыбке призрачной, не в сумерках уже, но в измерении особом, ином, в юдоли предвечной, высокой… – да, да, была то она, тая правда народная, выстраданная. Будто разжались кольца удушающие, спали оковы пудовищные, шагнула по-первой, но решительно и бесповоротно надеждушка в души христианские, православные… И как от гласа вещего, гласа божьего вздрогнули мужики…