1977

Все равно внутри похолодело, но я быстро нашелся, решив соврать напролом:

– На заказ шил, в Москве. Сейчас такое в моде.

Девушка недоверчиво прищурилась, но потом качнула головой:

– Причудливое какое. Я подумала, что пальто вашей супруги.

Я натянул улыбку, стараясь не выдать себя, и тут же решил сменить тему.

– Сколько стоит томатный сок? – спросил я, указав на ту самую колбу.

– Десять копеек за стакан, – ответила продавщица, не сводя с меня взгляд.

Сложно было поверить в такую цену. Десять копеек! И тут меня осенило: да я тут столько всего могу купить… Только надо найти у себя нумизмата. Помню, как деньги СССР чемоданами выбрасывали на помойку в девяностых. Вот бы сейчас такой чемодан! Но все сгнило уже лет двадцать назад.

– Будете покупать? – спросила девушка, выдернув меня из мыслей.

– Нет. Я вообще-то за колбасой пришел. Но, похоже, не судьба сегодня.

Я бросил взгляд на полупустой холодильник – для приличия.

– За колбасой завтра приходите. Утром. Будет завоз.

Я вышел на улицу, глубоко вдохнув морозный воздух. Мысли снова завертелись: сколько всего можно здесь приобрести, попробовать, увидеть… Завтра первым делом к нумизмату!

– Десять копеек… – пробормотал я себе под нос и невольно усмехнулся, шагая дальше в холоде чужого, но манящего времени.

Машины здесь проезжали редко – окраина города, видимо, не пользовалась популярностью у водителей. Наконец, мне навстречу пошли люди. Высокий мужчина, лет сорока, в черном пальто и брюках, шея закутана клетчатым шарфом, а на голове меховая шапка-ушанка. Он бросил короткий взгляд на мое пальто, на шапку – вряд ли что-то подобное ему доводилось видеть – и прошел мимо, не замедлив шаг.

Следом за ним шла бабушка, волоча за собой санки, на которых сидел ребенок, укутанный в плед так, что было видно лишь кончик носа. Бабушка в поношенной шубе, перетянутой на поясе ремнем, и валенках. На голове у нее пуховой платок. Она выглядела уставшей, слегка сгорбилась, и даже не обратила на меня внимания, все так же не спеша тянула за собой санки.

А вот за ними шла девушка. Серое шерстяное пальто с черным меховым воротником, на голове – пышная шапка бежево-оранжевого цвета. Наверное, лисий мех… хотя, кто знает. Над губой у нее родинка, глаза серые, губы бантиком, брови чернявые. Девушка внимательно посмотрела на меня, явно удивившись моему виду, и когда прошла мимо, обернулась еще раз, проверяя, действительно ли я существую, или показался ей.

Меня удивило еще кое-что – лица. Здесь, в СССР, у людей были совсем другие лица. Светлые, благородные. Сколько бы я ни всматривался, никак не мог уловить, что именно придает им эту особенность. Это шло изнутри, что-то, что жило в них, как интеллект, оставляющий на лице человека отпечаток мыслей, так и у этих людей: что-то внутреннее отражалось на их лицах. Может, это вера в светлое будущее или уверенность в завтрашнем дне. А может, совесть или порядочность, или ощущение сопричастности к чему-то великому, к Советской державе. Казалось, что у них внутри горит свет, и он очищает их лица.

В моем времени лица совсем другие. И таких лиц – целый легион. К сожалению. Там, за этими лицами, света точно нет. Как и веры в светлое будущее.

Мой батя застал распад Союза, когда был в самом расцвете сил, а затем пережил девяностые… Страшное было время, и многих оно погубило, а тех, до кого его костлявая рука не дотянулась забрать в небытие, остались перекошенными изнутри. Души их были разорваны, измучены, изуродованы. На лицах не было света. И некогда было его взращивать в своих детях – нужно было выживать, как-то крутиться, чтобы не умереть с голоду, чтобы хоть как-то подняться с колен. А дети росли сами по себе. И это тоже было страшное время. Те, кто выжил, внутри были искореженные, как и их родители. И света в их лицах тоже не было. Нет его у меня, и у Юльки, и у Женьки и у остальных моих друзей.

Я тяжело вздохнул и свернул во дворы, решив взглянуть, какими они были в СССР. Шел вдоль пятиэтажки, оглядываясь по сторонам. Дворы мало чем отличались от тех, что я видел в своем времени в Армавире. Те же самые пятиэтажки, те же подъезды. Разве что машин у подъездов было меньше, ни мусора, ни пустых пивных бутылок на земле. И запустения здесь тоже не ощущалось. В остальном… плюс-минус одно и то же.

Впереди, через два подъезда, группа собак налетела на девушку и окружила ее. На вид девушке было лет двадцать пять. Четыре пса, срывающиеся на лай, облака пара вырывались из их пастей. Скалили желтые клыки. Девушка стояла, парализованная от страха, не шевелясь. Кулачки сжаты на груди, в одной руки она держала ручку портфеля, за которым пыталась укрыться, как за щитом. На ней было темное пальто, под которым виднелась юбка, а голову покрывал белый платок.

Я застыл на месте. Взгляд скользнул по собакам. Самая крупная была немецкой овчаркой, рыжевато-черного цвета, остальная троица – дворняги, помельче. Если бы не этот немец, я бы один справился. Но овчарка была серьезной угрозой. И, похоже, вожаком. Ни палки, ни камня – ничего, чем можно было бы отогнать этих чертовых собак. Но это не повод сдаваться. Я сорвался с места и побежал к девушке, ускоряясь с каждой секундой, без плана, без мыслей. Только одно решение: подбежать и заорать так, чтобы их напугать.

Собаки не заметили меня, пока я не оказался слишком близко. В последний момент, поддавшись какому-то древнему инстинкту, я с размаху дал поджопник немцу и громко гаркнул на свору. Овчарка взвизгнула, отскочила, как будто ее ошпарили кипятком. Остальные псы тоже подались в стороны, замерли. Они не уходили – только смотрели, обдумывали свои следующие действия.

– Пошли, – сказал я девушке, хватая ее за руку. Я не оглядывался – просто тянул ее прочь, стараясь не думать, что сейчас может случиться. Но псы не были готовы отпускать свою добычу так легко. Лай разорвал тишину, и снова вперед рвался немец. Поджопник его только разозлил.

– Фу! – выкрикнул я, вложив в голос все, что только мог. Псы отшатнулись на долю секунды, но этого было мало. Их глаза светились голодом, и они вновь начали сближаться, готовые продолжить охоту.

– Не бойся. Все будет хорошо, – сказал я, чувствуя, как девушка дрожит. – Только не беги. Они не любят, когда бегут.

– Спасибо тебе.

«Рано пока благодарить. Еще ничего не кончилось», – пронеслось в голове.

Мы осторожно двинулись вдоль пятиэтажки, шаг за шагом. Собаки держались позади. Не слишком приятно, когда они за спиной, поэтому мы повернулись к ним лицом, медленно пятясь назад.

Но так не могло продолжаться долго. Это было ясно. Сколько мы сможем так продержаться? Немец кинется первым – а за ним рванет вся стая. Их сейчас сдерживало одно – тот поджопник, что я дал вожаку. Их я напугал, но надолго ли?

– Я в последнем подъезде живу, – едва слышно прошептала девушка, боясь, что свора услышит ее.

Оставался один-единственный подъезд. Всего несколько шагов. Но это были те шаги, что тянуться вечностью.

– Давай быстрее, – сказал я, и чтобы псы не осмелились пойти в атаку, снова резко рявкнул: – Фу!