21 интервью
Шрифт:
Шемякин: Точно сказано. Галерея стала трещать по всем швам. Как вы знаете, он это дело сам покинул, занимается бизнесом в России, продает, по-моему, лес, спички. Его зять, который унаследовал как бы галерею, но поменял имя, занимается выставками художников, живущих в России, сугубо связанными с соц-артом или с таким явным политическим подтекстом. Делает довольно интересные выставки очень молодых талантливых ребят, и будем надеяться, что его галерея будет еще держаться на плаву.
Минчин: У вас было три дома: Петербург, Париж и Нью-Йорк. Ну, с Петербургом не будем ничего сравнивать. А как вы сравниваете столицы Европы и Америки?
Шемякин: Париж – я сейчас снова связан с французскими галереями, готовлюсь к очень большой выставке
Минчин: К сожалению…
Шемякин: К сожалению. И плюс у американцев существует так называемый «европейский комплекс», то есть это молодая страна, без долгой истории, зачастую довольно безвкусная…
Минчин: «Гамбургерная» культура, как я называю.
Шемякин: Да. Поэтому они очень сильно доверяют критикам, мнение критика – здесь решающее, доверяют маркам галерей. В то время как французы, не имея подобных комплексов, считая себя прямыми наследниками Людовика XVI, считают свой вкус безупречным и, если им что-то понравилось, их совершенно не интересует, что сказали о данном художнике критики. Последние почти не играют никакой роли в Европе, особенно во Франции. Здесь же критик может убивать художника молчанием, что они часто и делают, или, обрушившись несколько раз на него, могут принести галерее и художнику много неприятностей.
Минчин: Какие циклы и серии вы создали в Нью-Йорке? Вы довольно «цикличный» художник?
Шемякин: Сложно сразу вспомнить – за все эти годы. Наиболее существенной и значительной работой было продолжение и развитие «Карнавала Санкт-Петербурга», «Чрева Парижа», серия, которую я начал во Франции, но здесь довел до громадных размеров – 24 метра в длину, моя серия «Туш» – 3 метра в высоту. Потом большая восьмилетняя работа над памятником Петру I, который установлен в Петропавловской крепости, и второй, несколько видоизмененный вариант скульптуры стоит в парке-музее Мишле под Парижем. И большая серия скульптур, над которыми я сейчас продолжаю работать. Памятник для музея, посвященный гибели миллиона еврейских детей. И большая серия, которая уже выставлялась, – «Фантомы и Бухенвальд».
Минчин: Как-то вы мне показывали работы по трансформации африканских масок.
Шемякин: Да, это большая серия, которую я здесь осуществил, – вся она находится в музее университета Сан-Франциско, она так и называется «Трансформация». Это был мой подарок университету, почетным доктором которого я являюсь.
Минчин: Ваше стремление в 80-х к общению с советскими вызвала много шума. Чем объясняется это стремление?
Шемякин: Интерес в основном проявлялся со стороны советских, частично это было вызвано работой комитета, который я создал по спасению советских военнопленных из Афганистана. Естественно, те люди, которые с большим почтением относились к моему искусству, они начали еще в те годы, когда только-только возникала «перестройка», проделывали большую работу вместе со мной, чтобы показать мое творчество в России.
Минчин: Вы подарили свои работы Горбачеву. Почему тогда не Рейгану – он, кажется, ценит искусство больше, чем Горбачев?
Шемякин: Я не сказал бы этого. Во-первых, Горбачев для меня – это грандиозная личность, историческая, которого я не могу даже сравнивать с Рейганом. Во-вторых, я не забуду нашу встречу в Кремле с Горбачевым, когда он еще был президентом моей родины. Он сказал мне: «Я совершаю преступление (у него находятся две мои работы, одна масло и вторая акварель, которую я подарил его супруге),
нормально, по законам мы должны все подарки сдавать, но в данном случае мы с женой решили стать преступниками и сказали: мы отдадим все, что нам дарили во всех странах и всюду, но с картинами Шемякина мы не расстанемся».Минчин: Немного сплетнический вопрос, хотите ответьте, не хотите… Уезжая из Питера, вы были публично неизвестны, и таким образом – общаясь с Советами – пытались вернуться в Россию и получить известность. То есть в этом нет ничего плохого… вы бы вернулись рано или поздно…
Шемякин: Известность в Америке, известность во Франции и известность в России – это довольно разные вещи. Тот факт, что я молодой, 27-летний парень был изгнан из своей страны, и, когда меня изгоняли, один из крупнейших чинов КГБ мне сказал: «Михаил Михайлович (какой там „Михаил Михайлович“, когда любой участковый в те времена мог взять тебя за шиворот и встряхнуть пару раз), мы долго следим за вами, наблюдаем и считаем, что вам на сегодняшний день нечего делать в этой стране; уважая вас как художника, мы считаем, что вам лучше покинуть, поскольку шансов у вас оставаться на свободе очень мало, и мы предлагаем вам попытать счастья за рубежом. И надеемся и верим, что вы будете со щитом, а не на щите. Кстати, мы с дочкой собираем ваши работы, я ваш большой поклонник, а так как мы вам не даем вывезти ни одной своей работы, то было бы неплохо, если бы несколько картин вы подарили мне, я был бы счастлив пополнить ими свою коллекцию».
Что же касается моей популярности в России, говорит тот маленький факт, но очень значительный для любого художника: когда я приехал на свою выставку, довольно помпезно устроенную в Москве, то в последнюю ее неделю на морозе стояли по пятьдесят тысяч человек в день, мечтая на нее попасть и продавали из-под полы билеты за большие деньги. Я получил разрешение в Москве посетить на один день Ленинград… И когда я приехал туда, там уже до московской выставки за два месяца в музее Достоевского была устроена моя персональная выставка, собранная из коллекций петербуржцев, ленинградцев, которые бережно все эти годы хранили мои работы и устроили из них мою персональную экспозицию. Это говорит о том, что как раз Петербург меня всегда помнил, знал, любил, ценил и так далее. Известность не делается в одну ночь, одной выставкой.
Минчин: Парадоксально как-то звучит – кагэбэшники помогли в вашей творческой карьере, отправив вас в Париж, за границу, физически не уничтожив?
Шемякин: Безусловно, потому что в то время мне было четко сказано: Союз художников вам не даст жить, и у вас три варианта, два из них – это тюрьма или психушка, а третий – покинуть пенаты и попытаться выжить на Западе. Я считаю, что со мной поступили очень и очень гуманно.
Минчин: О выставке в Москве в 1989 году. Была ли она кульминационной? Что вы чувствовали, вернувшись туда уже знаменитым художником?
Шемякин: Чувства были сложные. Организовывала ее моя галерея «Боулз-Сорроко», работы были собраны от коллекционеров со всего мира, включая Австралию, – большая выставка. Устроил ее Таир Салахов, в то время глава Союза художников. Я очень волновался по многим причинам: 18 лет спустя шагнуть снова на родную землю – довольно сложное чувство, это был мой первый приезд. Конечно, было чувство гордости – не только за свою какую-то победу, я рассматривал именно эту выставку как победу всего нашего нонконформистского движения.
Минчин: Вы себя все-таки считаете частью его?
Шемякин: Безусловно. Поэтому в моем двухтомнике первый том открывается благодарностью тем людям, которые меня воспитывали не только как художника, но и как человека, – более старшее поколение нонконформистов.
Минчин: Я хочу заметить, что вы редкий творец в этом смысле: потому что все обычно отбрыкиваются от своих учителей и своих современников, коллег. Вот это меня очень трогает в вас. Вы всегда с собой как на прицепе тянете пять-десять художников, чьи работы вы публикуете в своих монографиях, каталогах и так далее. По-моему, никто больше этого не делает?