22:04

Я поднял руку, чтобы обратить на себя внимание официантки, а затем повертел в руке опустевший стакан.

– Угадай, в чем состояла его обязанность на следующий день во время похорон? Ему дали нюхательную соль, и он должен был ходить туда-сюда и совать ее под нос женщинам, которые от переживаний лишались чувств или приходили в полуобморочное состояние. Вообрази себе: папе двадцать лет, он втайне, не роняя ни слезинки, горюет о своей матери, а тем временем идет заупокойная служба (притом что его мать никакой службы не удостоили), и его задача – давать нюхать какое-то вещество тем, кто так заходится в плаче, что падает в обморок. Эту часть истории мне уже доводилось слышать, хотя она никогда не действовала на меня так сильно, как в тот вечер, когда мы ехали домой сквозь ледяной дождь на похороны Дэниела; но тут мой отец начал рассказывать мне ту часть, которой я еще не знал.

Официантка принесла мне стакан, и я попробовал питье; на сей раз оно оказалось слаще. Внимание, с которым слушала меня Алекс, выразилось в том, что она не притрагивалась к своей газировке. Она умеет держаться до того тихо, что это воспринимается как милость.

После похорон, рассказывал мне папа, семья осталась сидеть семь траурных дней в этом огромном доме в Олбани, а мне надо было сначала ехать поездом до Пенсильванского вокзала в Нью-Йорке, а потом другим поездом до Вашингтона. До Пенсильванского вокзала я добрался спокойно, несмотря на сильный снегопад, но на Пенсильванском была проблема с поездами – явно из-за погоды. Помню, как холодно мне было: ради похорон я надел свой единственный костюм, но мое зимнее пальто к костюму не подходило, поэтому я оставил его дома. К вашингтонскому поезду стояла громадная очередь – я никогда раньше не видел такой очереди к поезду на Пенсильванском вокзале, – и я потратил уйму времени, чтобы протиснуться на перрон. Там было черт знает что: давка, ругань. Оказалось, два предыдущих поезда отменили из-за обледенения рельсов или чего-то в этом роде, так что все теперь рвались на этот поезд, он был последний. Из-за наплыва пассажиров к нему даже прицепили добавочные вагоны – я их увидел, они выглядели такими древними, что казалось, это списанные вагоны девятнадцатого века. Я необычайно живо рисовал все это себе по дороге в Топику, сказал я Алекс, – может быть, потому, что окна машины запотели и за ними почти ничего не было видно, так что пейзаж меня не отвлекал. То, что я очень живо нарисовал себе эту картину в глубине бара напротив Алекс, может быть, объясняется его интерьером, сделанным под старину. Я вообразил (вероятно, взяв за основу кадр из видео Марклея) часы на здании Пенсильванского вокзала в тот вечер, когда мой отец пытался вернуться домой. Но даже несмотря на добавочные вагоны, рассказывал он мне дальше, когда я добрался наконец до двери одного из вагонов, у которой кондуктор проверял билеты, а полицейский, как мог, утихомиривал толпу, мне сказали, что поезд уже полон, что в нем просто-напросто больше нет мест и мне придется остаться в Нью-Йорке на ночь и ехать первым утренним поездом.

Вначале я почувствовал облегчение, рассказывал мне отец – рассказывал и не сводил глаз с подвижного отрезка дороги, который освещали его фары, а тем временем морось в этом световом пятне переходила в снег. Я не хотел возвращаться в дом, где нет мамы, – к отцу с его чудным нежеланием признать смерть жены, к моим сбитым с толку младшим братьям, с которыми мне надо было пытаться вести себя так, будто все, что происходит, нормально. Но потом – и это меня самого, помню, удивило – я сильно разозлился и так решительно обратился к кондуктору, что не только он, но и еще двое-трое повернулись и посмотрели на меня. Я заявил: как хотите, а я еду на этом поезде. Думаю, меня вполне могли принять за психа. Нет, сынок, боюсь, не едешь ты на нем, сказал мне кондуктор после того, как оглядел меня, сказал мне мой отец, сказал я Алекс, и, может быть, на меня подействовал его доброжелательный тон и слово «сынок» – в общем, буквально секунду спустя я прямо на перроне расплакался. Разрыдался не на шутку: слезы, сопли и все такое, стою там, мерзну в своем костюмчике, в грудном кармане, может быть, еще лежит нюхательная соль, и все, что я в себе подавлял, все чувства, которыми хотел поделиться с Рейчел, когда позвонил ей в день смерти моей матери и ее отца, чувства, которые я держал в себе во время заупокойной службы и похорон, – все это хлынуло наружу. А потом я говорю кондуктору: «Ну пожалуйста, очень вас прошу, моя мать умирает. Мне надо домой, мне надо вернуться домой вовремя, очень вас прошу». Повторял и повторял: «Моя мать умирает». И ведь было полное ощущение, что говорю правду: словно она не была мертва, а только умирала, словно поезд действительно мог доставить меня к ней вовремя. Или перенести меня в прошлое.

С минуту мы с Алекс сидели в тишине, я пил свой коктейль, она свою газировку, и я положил руку на стол так, что она касалась ее руки: хотел дать ей понять, что думаю и о ее маме. Дальше мой отец просто вел машину, поскрипывали «дворники», он молчал, словно вся история уже была рассказана, так что наконец я спросил: а потом? Потом, сказал он, как будто спохватился, меня пустили в поезд, в один из прицепленных вагонов, и около меня села пожилая женщина, которая слышала мою истерику на перроне. Она, помнится, принесла мне из вагона-ресторана чай и печенье, и я немалую часть дороги проспал у нее на плече. Помню, она несколько раз мне сказала: твоя мама поправится, все будет хорошо.

Я допил свой напиток, нечаянно проглотив листик мяты.

– А мы тем временем ехали не туда, между прочим.

– Как не туда?

– Мой отец целый час углублялся в штат Миссури; его так увлек собственный рассказ, что он пропустил поворот на Топику.

– Может быть, его в Вашингтон потянуло?

А потом, словоохотливый от выпитого, я рассказал ей про Нур и про миссис Мичем, а она рассказала мне одну историю про свою мать, но заставила клятвенно пообещать, что никогда не включу эту историю ни во что – даже в завуалированном виде, даже изменив все имена, даже будучи сверхосторожным в описаниях внешности.

Круговой маршрут, проходящий через несколько музейных помещений, дает посетителю возможность проследить эволюцию позвоночных, двигаясь от этапа к этапу; экспозиции справа и слева демонстрируют ископаемые останки существ с теми или иными характеристиками – например: «четыре конечности с подвижными суставами и мускулатурой» (четвероногие). Уплатив почти пятьдесят долларов, я купил два билета в Американский музей естественной истории, чтобы мы с Роберто смогли осмотреть скелеты и кости, увидеть, как в ходе эволюции развивались новые свойства. Эту экскурсию я не раз ему обещал на протяжении месяцев и предложил наконец его матери, когда она однажды забирала его после занятий со мной; она или забыла на несколько недель о моем предложении, или долго его обдумывала, но потом сообщила мне через Аарона, какие субботы (воскресенья отдавались церкви и семье) у мальчика свободны. Я позвонил ей, чтобы договориться окончательно: я буду ждать ее и Роберто у ближайшей к ним станции метро (Тридцать шестая улица в Сансет-Парке, линия D), а дальше мы с ним поедем вдвоем с пересадкой на C на Западной четвертой в Музей естественной истории на Верхнем Вест-Сайде. Проведем в музее час, другой, третий – столько, насколько хватит его внимания, потом где-нибудь поедим (я буду помнить о его аллергии), и во второй половине дня я привезу его обратно. Предполагалось, что с нами поедет Джазмин, старшая сестра Роберто, – главным образом, думалось мне, ради того, чтобы Аните было спокойнее, – но, объяснила мне Анита, когда мы обменялись приветствиями по-испански у входа в метро, у Джазмин, которая работала в ресторане «Эпплбиз» во Флэтбуше, неожиданно изменили график. Когда Анита передавала на мое попечение вибрирующего от предвкушения Роберто, мне показалось, что она немного нервничает.

Только когда мы с ним уже стояли на перроне и Роберто, подойдя к самому краю, показал мне на двух крыс цвета сажи, копошившихся на путях среди мусора, я осознал, что никогда раньше не брал на себя такую ответственность за другого человека – по крайней мере за ребенка уж точно. Да, мне приходилось сидеть с племянниками, когда я гостил в Сиэтле, но всякий раз это было у них дома, а отнюдь не на просторах осыпающегося мегалополиса; да, я тащил в общежитие колледжа вырубившуюся Алекс после вечеринки, на которой мы с ней нюхнули кетаминчику; да, я три раза доставлял Джона в отделения скорой помощи после дурацких пьяных атлетических «подвигов» или коротких неуклюжих потасовок, когда он защищал свою честь или честь Шарон; однако никто из моих подопечных не мог от меня сбежать или стать жертвой похищения. С тяжелым чувством я признался себе, что на месте Аниты, вполне возможно, побоялся бы доверить своего ребенка такому человеку. За меня поручился Аарон как за автора опубликованных книг – вот что сработало в мою пользу.

Я велел Роберто отступить от края, когда поезд будет приближаться, и, когда мы сели в вагоне, показал ему блокноты, купленные по предложению Алекс, чтобы мы заносили туда наши наблюдения, и обрисовал наши цели на сегодняшний день, стараясь внушить ему самим тоном, что перед нами стоит серьезная палеонтологическая задача, не допускающая никакой стихийности, не говоря уже о непослушании. Роберто больше всего возбуждало то, что он увидит скелет аллозавра на скелете поедаемого им апатозавра, и он то и дело вскакивал с места, чтобы изобразить двуногого хищника в той алчной позе, в какой он видел его в интернете, а я требовал, чтобы он сел обратно.

На Западной четвертой мы пересели на C, и поезд оказался набит битком. На Четырнадцатой пассажиров еще прибавилось, и нас с Роберто разъединили. Я задался вопросом, встали бы люди между нами или нет, будь мы одинакового цвета кожи; я протиснулся к нему обратно и взял его за руку. Это было первое намеренное телесное соприкосновение за все месяцы нашего знакомства, и он поднял на меня глаза – может быть, из любопытства, может быть, удивляясь тому, что моя ладонь такая потная; нам все время надо быть вместе, сказал я ему, слыша в своем голосе отчаянную нотку. Чтобы сгладить впечатление, я улыбнулся, похвалил его красную футболку с надписью «Парк Юрского периода» и соответствующим рисунком и попросил напомнить мне, чем, по всей вероятности, питались гигантские зауроподы. Пока он перечислял доисторические растения, я думал: держать его за руку – единственный допустимый вид физического контакта; если он попытается убежать, я не имею права схватить его за плечи или остановить как-нибудь по-другому; если он пожалуется на какое-либо физическое принуждение, помимо держания за руку в пути, кто знает, что может случиться? В полицию семья, живущая без документов, вряд ли обратится, но его отец может сбить меня на своем грузовике, которым Роберто постоянно хвастается; они могут донести на Аарона, который позволяет мне заниматься с Роберто в школе без официального разрешения. «Вы не мой учитель», – не раз говорил мне Роберто, когда я пытался заставить его сосредоточиться на книге; я представил себе, как он выкрикивает это в музее и навсегда исчезает в глубинах экспозиции, посвященной биолюминесценции.

К тому времени, как мы дошли до входа в музей с Восемьдесят первой улицы, у меня в уме вырисовались две альтернативные стратегии: либо с самого начала пребывания в музее надеть драконовскую маску, настаивать на полном повиновении, пообещать, что при первом же нарушении дисциплины поход будет прекращен (что неприятности будут, мне казалось теперь неизбежным, хотя раньше мне это и в голову не приходило), пригрозить звонком маме, чей номер мобильного у меня имелся, может быть, даже упомянуть про Джозефа Кони – но потом, в конце прогулки по музею, купить ему в сувенирном магазине все, что он пожелает, своей щедростью аннулируя былую суровость; либо отказаться от суровости сразу же и умасливать его при любой возможности до тех пор, как возвращу, нагруженного подарками и набившего живот едой с искусственными красителями, в семью, которая была теперь, казалось, за тридевять земель. Пока мы с Роберто стояли в очереди в кассу в полном людей вестибюле, я небольшую часть мозга отдавал разговору с мальчиком о самых интересных экспонатах музея, некую часть – возмущению ценой билетов, но львиная доля моего рассудка была занята тем, что двигалась к осознанию ужасающей истины: я просто-напросто не способен сопровождать ребенка младшего школьного возраста даже на такой короткой образовательной экскурсии. Физически ощущая соли и мочевину в поту, выступающем под мышками, я тосковал по Джазмин, которой никогда не видел, и по Алекс, которую все дети, казалось, только рады были слушаться.

Мы купили билеты, быстро прошли через экспозиции «Космос» и «Земля», мимо огромной «Экосферы», которая не заинтересовала мальчика совсем («Не беги, Роберто!»), и поднялись по лестнице на четвертый этаж, где служитель показал нам дорогу в Ознакомительный центр, откуда начинается маршрут, демонстрирующий эволюцию. Как могло случиться, недоумевал я, все еще переводя дыхание после лестницы, что тридцатитрехлетний мужчина, который вроде бы удовлетворяет большинству общественных норм дееспособности: трудоустроен (пусть и не очень надежно), сексуально активен (пусть и не очень ответственно), не асоциален (пусть у него и нет жены и детей), – как могло случиться, что поход в музей в обществе милого мальчугана обернулся для него сильнейшим, затмевающим разум приступом страха? Но факт есть факт: когда мы, начав путь по круговому маршруту, вошли в зал ранних позвоночных, когда Роберто тянул меня за руку, чтобы мы побыстрей миновали витрины с бесчелюстными и панцирными рыбами и попали в зал птицетазовых динозавров, мне пришлось радикально поставить под вопрос свое представление о себе как о нормальном зрелом человеке. Мной овладела паника второго порядка: помимо ужаса перед тем, что с Роберто что-нибудь может случиться, я испытывал ужас перед самим этим ужасом как признаком моей несостоятельности во многом и многом. Мне вспомнилась первая консультация с репродуктологом, когда она спросила нас с Алекс об историях нашего психического состояния; хотя у меня было три длительных промежутка серьезной депрессии и множество эпизодов болезненной тревоги, хотя я долгое время, пусть и с перерывами, имел дело с антидепрессантами третьего поколения и бензодиазепинами, тяжелых психических заболеваний в моей семье не было, и я, сознавая свою склонность к мрачным раздумьям и жалобам, все же считал себя не настолько чокнутым, чтобы мне нельзя было производить на свет и воспитывать потомство; Алекс, знавшая меня лучше, чем кто-либо, явно была того же мнения. Но сейчас, слыша свои указания Роберто о том, чтобы он записывал все эволюционные усовершенствования, про какие говорилось на музейных табличках («развитие черепа», «нёбные отверстия» и так далее), я в то же время смотрел нарезку самых упадочных своих моментов, которая крутилась перед моим внутренним взором.