5/4 накануне тишины
Шрифт:
— дающая — знания —
бабёнка с кошёлочным сознаньем?
Какую такую элиту советского периода она тщится изучить — и зачем? Да ей, с её вульгарными ужимками и чепухой, которую она несёт… Ей бы в магазине искусственными членами торговать, а не лекции читать.
А он-то перед нею рассуждал на ступеньках —
про Козлова и «Арсенал»!..
И высокопарно толковал ей, тоже что-то громко изрекающей, про «Электрические сны» и прочее,
— хм —
зачем?!.
— Спи, Люба… Спи! Нет никаких птиц. Нет хищных птенцов. Нет никаких ублюдков. А есть покой, Люба… Он у нас впереди…
В покое, к счастью, нет ничего!
Там полное равенство.
Там нет униженных — и нет победивших,
нет жертв — нет палачей,
нет хищников — нет пострадавших…
Прозрачные искусственные жилки свисают с капельниц и несут в вены жены лекарства от боли —
лекарства от действительности –
искусственно — затянувшейся — безрадостной — действительности —
но если он скажет реаниматору Барыбину одно только слово, этот совершенный и полный покой для Любы наступит сразу.
Думая так, он вдруг успокоился и, кутаясь уютно в байковый халат, полудремал-полудумал. Ведь смерть — это, в любом случае, отключка от земной жизни. И разве это, само по себе, не благо?
Пусть память погаснет,
как перегоревшая лампочка — щёлк!
И всё: никаких мук, никаких расплат.
Сеанс окончен…
Кто-то страшный и беспощадный придумал для человечества злую сказку — про ад и рай, думал Цахилганов. Не надо нам никакого сказочного рая, когда реально грозит современному нормальному человеку только ад!
Что ни говори, а материализм добрее.
Для грешников. Коих подавляющее большинство…
Добрый атеизм с его задумчивыми кабинетами в светлых Домах политпроса — он не запугивал никого неизбежным экзаменом на святость,
— кто — же — его — сдаст?
Но атеизм — этот опиум для народа, иссяк бесследно. А вместо него замаячило грозное будущее, громыхающее раскалёнными сковородками, воняющее серой и кипящей смолой: пощады не будет никому.
…Рай — он там, где Любовь.
Рай — для неё.
А для Цахилганова высшее благо — Ничто. Как для изношенного механизма,
страдающего усталостью металла.
Но Любовь — там, где рай…
Может ли Любовь увлечь его за собой туда —
ведь без любимого человека ей рай будет не в рай.
А что, в самом деле? Почему бы и нет?
Тогда шаловливая давняя мечта о счастье проникла в реанимационную палату, как безмятежный невидимый лёгкий ветерок:
когда-то, давным-давно,Цахилганова так и подмывало
притвориться паралитиком.
Чтобы здоровая, заботливая Люба утирала бы ему слюнявый рот белоснежным платком, и кормила с ложки, и укладывала бы спать с ласкою,
и причёсывала бережно, бережно…
Она вывозила бы его, расслабленного, мычащего, на инвалидной коляске. Катала бы, катала часами, умытого, благостного, по той самой аллее на бульваре Коммунизма,
где снуют весёлые студентки с портфельчиками…
И, ах, как славно было бы щипать их, пригожих,
— с — большим — проворством — и — с — исключительной — ловкостью —
за такие оживлённые, вёрткие ягодицы, едва только заботливая Любовь его отвернётся…
А потом вновь расслаблять лицо,
впадая в приятный, необременительный
идиотизм.
Катиться под шорох сентябрьских листьев под шинами инвалидной коляски… Улыбаться как ни в чём не бывало, поглядывая в синеву небес —
разве не рай?…
Но дома, оставшись один, он бы включал музыку на полную громкость! Тайно бы — и с наслажденьем — ходил! И — ел — бы — сам — и — много!..
Ходил бы, приплясывал, смеялся над всеми — и ел!!!
Он весело танцевал бы в одиночестве перед зеркалом…
Делал бы упражнения с гирями, укрепляющие бицепсы, трицепсы…
И, может быть, к нему, паралитику,
прибегала бы тайно одна,
какая-нибудь,
с портфельчиком,
после занятий…
Или, может быть, даже — целых две… Потому как…
— без — тайного — блуда — нет — мужского — счастья — нет — нет — нет — а —
двойное счастье лучше одинарного.
И ведь, что примечательно,
— ровно — в — два — раза!..
Но мерзкий запах мертвечины обдал Цахилганова.
Это Чак, любимец Чак, помесь дога и дворняжки,
опять убегал от него по цветущему лугу
стремительной трусцой,
воровато оглядываясь.
Принюхиваясь, пёс бежал неуклонно на запах падали. И никакая сила не могла отвлечь его от этой запретной, невыносимо желанной собачьей цели.
О, как же он катался, как извивался в смердящей слизи…
— Чак! Ты с ума сошёл. Ффу. Фу! — кипятился Цахилганов.
И кричал Чаку издали, и размахивал над головой ошейником угрожающе:
— Дурак! Это же Любе мыть потом тебя в ванной. Кретин… Собачий кретин…
Цахилганов подбирал на пустыре обрывки пожелтевших газет, сердито отирал жидкую дрянь с дрожащих боков Чака…
С дрожащих сладострастно боков…
— Придурок…
Но какими виноватыми глазами смотрел на него умный Чак —