5/4 накануне тишины
Шрифт:
Спустя время реаниматор, невзначай открывший дверь в ванную, увидел, что жена его стоит нагая перед зеркалом
и сосредоточенно катает по широкому своему животу
виноградину,
пришёптывая ужасную абракадабру.
Застигнутая врасплох, Марьяна вздрогнула всем крупом и сразу кинула виноградину в унитаз, словно та укусила её за палец. Но Барыбин уже съел таких виноградин не мало; жена вынимала их из-под гроздьев, со дна тарелки, и насильно скармливала ему
— будь — умницей — открой — рот — тебе — же — глупый — лучше — будет —
после
На другой же день он окрестился в местной церкви Карагана, похожей на молельный дом. А ещё через неделю отнёс туда на руках годовалого Боречку.
Крещение младенца тоже прошло тихо.
Лишь после купели
целовать крест
Боречка, вдруг заупрямившись,
не стал…
Но врачебная карьера Барыбина из-за этих двух посещений церкви начала складываться неважно. Как беспартийного и неблагонадёжного, его перевели со стационара на станцию «скорой помощи», выездным врачом,
на долгих десять лет.
Осталась ли его жена Марьяна колдовкой или бросила попытки менять у людей их собственную волю на свою,
— колдовство — есть — высшая — стадия — волюнтаризма — и — наоборот —
суть дела от этого не менялась: Барыбину было гораздо спокойней на работе. И даже часть его домашней библиотеки переместилась потом в ординаторскую, поскольку он изготавливал на дежурствах, в перерывах, некий научный труд, о котором стеснялся пока говорить –
по скромности он держал его в тумбочке под раковиной, среди хлама, свёрнутым в трубку.
Медицинские сестры опекали Барыбина, баловали и любили необременительной цеховой любовью. Изредка они готовили реаниматору вкусное на больничной кухне, из продуктов, принесённых им в день получки. Но никогда, никогда не ставили при нём на стол тарелку с виноградом —
чтобы он не закричал «чур меня!» и не убежал шляться по пустырю, за больничной помойкой, дабы успокоиться перед операцией.
Как ни крути, а брак Цахилганова оказался самым
удачным. И если бы он немного приглядывал за Любовью,
плюнув на сомнительные свои дела,
он не проглядел бы главного,
— пассивного — её — самубийства…
— Люба, ты молчишь и молчишь. Жена моя… Как бы я хотел говорить с тобой…
Цахилганов поразглядывал надписи на тёмных солнцезащитных флаконах,
они стояли на столике, будто слепцы, выстроившиеся в ряд.
— Неужели ты больше не видишь меня?.. Мы потеряли возможность всматриваться друг в друга…
Эта возможность ушла из жизни, их жизни.
Но голос Любы ещё звучит иногда в этом мире —
бесконтактно…
— Не молчи…
Какое-то из её слов станет последним,
— или — уже— стало.
— Скажи что-нибудь…
— Вспомни! Ты что-то спрашивала про птенцов,
Люба, — расхаживал он по палате. — Я, правда, не очень хорошо тебя понял. Это Барыбин у нас большой специалист по иносказаньям. А я дилетант… Люба!!! Нельзя же так долго молчать…Любовь застонала.
— Что? — Цахилганов склонился над женой. — Что? Здесь — больно? Или здесь?
— Они вырастут… Налетят целой стаей, — едва слышно проговорила Любовь.
— Отпрыски! — рассёк вдруг пространство решительный, непримиримый голос Дулы Патрикеича. — У-у-у-у — у!..
— Пустое, — успокоил Цахилганов то ли себя, то ли жену, то ли старика. — Всё пустое…
А можешь ли ты объяснить себе, Цахилганов, отчего это у Барыбина-младшего,
у Боречки то есть,
раздвоенный подбородок?
Отбой: Цахилганов никогда не храпит по ночам. В отличие от Сашки. А этот барыбинский отрок бесчинствует во сне, словно бешеный вантуз…
— Не бойся. Ничего не бойся, Любочка. Когда Мишка перестанет пичкать тебя препаратами из слепых флаконов, ты придешь в себя. Пусть не надолго… Ты вырвешься из круга своих наркотических представлений. Они пустые, Люба…
— Её нет… Она высиживает где-то птенцов, — шелестел голос жены. — Как же я… справлюсь, если их будет много?
— И хорошо, что нет, — с деланой бодростью уверял жену Цахилганов. — Зато я здесь. Я с тобой. Только с тобой. С одной тобой. Слышишь?
Я навсегда теперь — с тобой. Правда.
Что бы ни случилось…
Любовь открыла глаза и смотрела на него, видя.
— Тебя долго не было, — она подбирала слова, выговаривала их с тщательностью, распределяя силы правильно и разумно. — Сейчас… Ты так хорошо сказал, что… Мне не хочется уми… умирать.
— Вот и умница, — погладил её руку Цахилганов, едва не заплакав от благодарности. — Если ты захотела жить… Я тоже буду жить, Люба!
— …Живи, — приговаривал он тихо, боясь голосом спугнуть возникшее в ней и совсем слабое желание. — Прошу тебя. Живи…
— Да… — сказала она успокоенно, отворачиваясь.
Цахилганов разволновался. Вон что! Его нарочно запугал Барыбин. А она не безнадёжна — Любовь отвечает!
Но… как же она бледна сегодня, как бледна. И эти землистые тени под скулами, раньше их не было…
Вдруг розовое тело Горюновой снова,
словно резиновое,
качнулось в его глазах.
Опять. Опять эта Горюнова! Бесстыжая. Настырная.
Ты, со своими говяжьими телесами, смеешь лезть в память даже сейчас?! Сгинь!
— Я только с тобой, Люба! Веришь?
…А может, развязная чувиха Горюнова и есть именно та женщина, которая — оживляет? Вульгарная, пышущая глупостью и здоровьем…
Шла бы ты подальше, Горюнова, со своей молодой плотью, красной, как освежёванная туша!..
Любопытно, какую такую пользу науке способна принести эта преподающая