7 октября

Утром верблюдица исчезла. Судя по следам на дюне, она ушла в Синай, оставив по себе пустоту и одиночество.

Перемещение Глухова по преддверию Cиная было труднее, чем по Негеву: теперь он шел ночами, по холодку, днем прячась от патрулей в пещерках или на дне ущелий. Встречались ему издали и люди — контрабандисты или беженцы, кто его знает, — он предпочитал не вникать. Однажды над головой страшно пролетели огромные кашалоты — грузовые самолеты, опорожнившиеся над Газой: американцы там сбрасывали на парашютах поддоны с гуманитарной помощью. Ливневые паводки, песчаные бури, встречи с шакалами и гиенами, исследование отшельнических келий, закопченные стены которых были испещрены вырезанными надписями («Спаси мя, Господи, и помилуй!» — и так сто раз), — вот что случалось с Глуховым по дороге. Теперь его задача состояла в везении, и оно случилось.

В один из паводков после целого дня дождя обильно наполнилось мелкое ущелье, лежавшее на его пути на север. Он пошел вдоль него, ища безнадежно брод, и вдруг увидел, что вода на глазах исчезает. Он остановился, прислушиваясь, как еще ворочаются и стучат камни в потоке. И когда ручей пропал совсем, Глухову открылся размытый вход в туннель. Он двинулся сначала по лодыжку в воде — километра два-три, пока не выбрался в сухой проход, где стали попадаться ответвления. Так он оказался в подземелье по ту сторону границы.

Туннели во многих местах перебило бункерными бомбами, и поэтому километры их были обесточены. В сводчатой темноте, где-то с проложенными по бокам кабелями, где-то с голыми шершавыми стенами, ему не было страшно, страшнее было наверху. Он так приноровился, что, завидев где-то впереди слабое свечение или еще только начав различать собственные руки, сдавал назад, в уже известный его телу лабиринт, где он с таким упорством прочерчивал своими перемещениями имя сына. Таким образом, он подолгу находился в полной тьме, различая только колбочки и палочки — зеленоватый узор на собственной сетчатке, похожий на лягушачью икру, появлявшуюся по весне в подмосковных лужах. И все-таки он верил, что когда-нибудь, пусть и не скоро, икра эта сначала проклюнется хвостатыми головастиками, а затем видения обретут свою особенную световую зернистость. В конце концов из-за пребывания в полной тьме, в геометрической неразберихе туннельных проходов и странных подземных структур, где он побаивался включать фонарик, Глухов полностью растворился в грунте, в топологии адского подземелья, которое понемногу стало напоминать некую очень-очень знакомую страну, со всеми ее особенностями рельефа, перепадами климата, розой ветров, отражавшейся в странных, берущихся ниоткуда ручьях сквозняков.

Глухову нравилось под землей прежде всего потому, что здесь было тихо. Тишина, подобно пустыне, позволяла ему проникать в самого себя. Лишь изредка откуда-то с востока доносился подземный гул, близкий к почти неслышимому инфразвуку, означавший, что где-то не слишком далеко работают глубинные бомбы. И тогда он слышал, как бьется его сердце. Под землей он становился слышим самому себе. Он вслушивался в звуки, которые издавало его тело: дыхание, размыкающиеся губы, подошвы, растирающие каменную крошку, шуршание на швах одежды.

Длительное пребывание под землей привело Глухова к сенсорной депривации, изоляции и измененным состояниям сознания. Добавился сюда и отказ от венлафаксина и арипипразола. Иван решил, что обязан быть в данный момент вплотную к миру. Так что в условиях тьмы и потустороннего покоя разум, чтобы справиться с психологической блокадой, был вынужден производить галлюцинации и яркие образы. Эти видения были продуктом подсознания, пытающегося разобраться в окружающей обстановке. Под землей мозг оказался погружен в сны и воспоминания настолько, что они стали основой видений.

Естественно, почти ничего из того, что представлял он себе о подземной Газе, не осуществилось. Здесь было даже разветвленное метро — узкоколейка, по которой перемещалась дрезина, на палубе которой он никого никогда не видел. Продвижение ее надо было пережидать в каком-нибудь аппендиксе, отворачиваясь к стене, чтобы глаза не блестели. Граффити изображали названия станций — «Улица Жаботинского», «Улица Бялика», «Рынок Кармель», «Стена Плача», «Квартал Мамилла» и так далее, — так что казалось, создатели подземелья стремились запрятать в недра весь Израиль, присвоить его — в меньшем масштабе, но с безумной полнотой. Встречались здесь и колодцы-небоскребы — так Глухов называл про себя попадавшиеся ему пропасти, в которые трудно было провалиться, поскольку шли они сначала ступенями, но глубина этих узких котлованов впечатляла: свет фонарика не доставал до дна, будто ты находишься на крышах Манхэттена. Однажды Глухов, вглядываясь в такую подпольную бездну, думал восточную пословицу: «Если хочешь построить минарет, выкопай колодец и выверни его наизнанку». В целом почти вся подземная Газа, все увиденные им интерьеры напоминали один огромный автобусный вокзал — Тахану Мерказит в Тель-Авиве, вероятно, специально построенный так, чтобы удивить Всевышнего своей титанической бессмысленностью.

В общем-то под землей было не так уж страшно, не страшнее действительности, царившей на поверхности. Ощупывая впотьмах гигантскую пустоту, он представлял целое и части в качестве видений. Вот почему он повсеместно встречал привычный и фантастический опыт, привычное и фантастическое прошлое. Поначалу его забирал испуг, будто его путешествие настолько безгранично, что в конце концов он не найдет Артемку. Но вскоре Глухов понял, что то, что он видит, — это подлинный Израиль, в котором убили всех людей. И осознал тогда он: Бог освящает оба храма Своей славой, проявляющейся как в свете, так и во тьме; вот только в отличие от света темнота дарит пророчества.

И вот он наткнулся на что-то по-настоящему поразительное. Это случилось в одном из нижних павильонов, освещавшихся скудно двумя-тремя ртутными лампами. Как правило, это были неясного назначения резервуары, забранные под купол, с низкими скамьями, расставленными по периметру, как в спортзале. И однажды он наткнулся в таком резервуаре на макет Второго храма и оторопел. Это был плененный Храм, это была модель размером примерно сорок шагов на тридцать, и поначалу Глухов долго рассматривал крохотные камушки кладки, ощупывал зубцы стен, башни, пробовал кладку пальцем на прочность, к Стене Плача он прикоснулся ладонью и наконец, присев на корточки, решился заглянуть внутрь галереи, из которой Христос изгонял торговцев… Он весь день, возвращаясь снова и снова, поражался филигранности отделки, точности копии, включавшей в себя подробности интерьеров, которые он мог разглядеть, подсвечивая фонариком, сквозь крохотные оконца — на них были крепко установлены черные металлические (он обстучал ногтем) решеточки. Глухов привставал, поводя фонариком по сторонам, подобно луне высвечивая мрачный зубчатый абрис древней храмовой крепости.

Конечно, ни о каком равном масштабе конструкций или о подобии Израиля своему подземному отражению речи быть не могло. По его подсчетам, объем всего грунта, вынутого при строительстве даже московского метро, — пятьсот двадцать два километра путевых туннелей, шестьдесят два километра эскалаторных спусков и сто пятьдесят вестибюлей — не превысил семи горок под стать пирамиде Хеопса.

Но все равно обширность здешних подземелий раздавила его воображение. И не только потому, что лабиринт всегда больше своего развернутого пространства… Это была система подземных коммуникаций, включавшая в себя и автомобильные туннели, и водные каналы, выполнявшие не только функции водохранилища, но и транспортные. А как еще тогда объяснить наличие понтонных грузовых платформ у швартовых площадок, на которых он ночевал, после долгого перехода успокаиваясь мягким журчанием воды и запахом речной свежести?

Под землей он находился в зримом сне, в обмороке, словно недра, породы древних периодов, вещество первоистока, никогда не знавшее человека, проникали в него своей мертвой, влекущей энергией. Подобно тому как известковые воды напитывают живую ткань будущей окаменелости, ему казалось, аура, эманация доисторических пород входит в его плоть. Он замирал при одной мысли о том, что Неживое вдыхает в него собственный смысл, уподобляя сознающей себя неорганике. И от того было просто постичь целесообразность подземного организма, что ее не было. Все мизерные функции скрытой побочной системы туннелей сводились к эвакуационным сообщениям с убежищами. Никто особенно и не заботился о сверхсекретности подземной Газы. Глухов повсюду обнаруживал какую-то жизнь, следы костров, стоянок, находил схроны припасов, не раз ощущал себя под разведывательным наблюдением. Потом понял, что подступы ко всем более или менее занимательным пунктам, возможно прямого военного назначения, были тщательно запечатаны. Не раз, распутав труднодоступный лабиринт многоэтажных переходов, он утыкался в глухие, крашенные голубой краской железные двери без единой щелочки или отверстия, открывавшиеся, очевидно, изнутри. Понятно было, что за этими дверьми находились объекты высокой секретности.

Глухов давно потерял ориентир, с некоторых пор он и не пытался оценивать свое местоположение. В тот или иной день, когда требовалось подняться на поверхность, чтобы пополнить запасы влагоупорных спичек, батареек, сухарей, орехов и сухофруктов, он просто выходил наружу и уже не удивлялся тому, куда попал, — все было пустыней или руинами, где все-таки можно было поживиться чем-то полезным для дальнейшей жизни…

Постепенно Глухов понял, что в подземельях есть сталкеры, и совсем не факт, что они хамасовцы. Он стал за ними наблюдать, потому что сам обратился в духа, незримого никому, — рюкзак и винтовку он схоронил в одном из мест, где устраивался на ночлег, возвращаясь из вылазок. В темноте сталкеры выглядели просто сгустками телесного запаха — и в конце концов Глухов шел по следам их, по запаху человека и железа. Волки чувствуют привкус стали за километры — вот почему опытные охотники всегда до последнего момента держат ружье в футляре или завернутым в тряпку. Он познакомился с двумя сталкерами, различаемыми по запаху, — даже научился понимать их будущий путь. Одного выследил — тот привиделся ему в качестве торговца голубями при Храме, промышляющего мелкими жертвоприношениями. Сначала сталкер испугался Глухова, но потом рассказал, что отбился от других мирных жителей подземелий, которые прячутся в отдаленных туннелях вместе с семьями, чтобы уберечься от бомбежек. Еда у них — из гумпомощи, сбрасываемой на Газу. ХАМАС не подпускал их к ней, потому что верил, что в упаковках запрятаны жучки, с помощью которых спутники вычисляют карты туннелей, где исчезают продукты. К тому же ХАМАСу было на руку создавать дефицит и торговать провизией втридорога. Килограмм сахара стоил семьдесят шекелей. В основном в гумпомощи имелись шоколад, батончики из прессованных сухофруктов, искусственное молоко, обеззараживающие воду таблетки, бензиновые генераторы, фонарики, батарейки и так далее. Попробовав сухое молоко, Глухов вспомнил, как у Ирины кончилось грудное и они были вынуждены кормить Артемку искусственным; вспомнил, как вставал два-три раза за ночь, как отмеривал количество воды и мерной ложечкой черпал порошок, пока сын орал и канючил, требуя прикорма…