7 октября

Ближе к закату Глухов наткнулся на островок тамарисков и сырой песок под ними. Вокруг кустарника в низинке имелось множество следов животных и свидетельств воинственной возни между ними: кто-то кого-то уничтожал здесь ради пропитания. Глухов понял, что это место, где можно ожидать диких верблюдов. Йони рассказывал ему, что одичавшие домашние животные, даже старые ослы, которых бедуины за ненадобностью выгоняют погибать, чтобы не иметь дело с костями и шкурой, долго, пока не умрут, ходят кругами по пустыне и собираются у таких небольших оазисов, чтобы разгрести передними ногами песок — пожевать сырой грунт, утоляя жажду. Здесь и надо ожидать путеводную верблюдицу.

Глухов устроил привал у тамарисков и лег, чтобы подремать. Во сне жизнь казалась легче. Когда просыпался, тоска набрасывалась ему на плечи. Пока спал, Глухов верил, что способен терпеть. Не имея радости в реальности, он обретал некую опору во сне. Внезапно он подумал, что ошибся, что верблюдица могла найти сырой песок в другом месте — ведь грунтовая вода под землей течет, и теперь животные находятся там, где его нет. Он снял с лица очки (Сook Shark, были куплены им для рыбной ловли на пирсах Тель-Авива) и осмотрелся, что-то почуяв. Вдали, почти у самого горизонта, отставленного вторым и третьим планом холмов, тонувших в дымчатом контрсвете низкого солнца, он увидал силуэт. Ни одно существо, кроме верблюда, не способно в пустыне увидеться настолько издали человеку. Глухов расчехлил винтовку и рассмотрел верблюда в прицел, снова пожалев, что не имеет бинокля.

Иван собрал вещи, разложенные для привала, и пошел навстречу блуждающей верблюдице. Сначала он шел обыкновенно, но потом, когда солнце стало скрадываться ночью, побежал скорее вперед, чтобы наутро быть ближе. Изредка он останавливался, но потом опять спешил. Когда стало совсем темно, Глухов бежал, низко согнувшись, чтобы иногда припадать к земле и чувствовать пальцами особую сырость: это было направление, где могла ходить верблюдица, — иначе он мог бы сбиться в сторону.

На рассвете Глухов открыл глаза, его мозг узнал рассвет и опять погас, он снова заснул, чувствуя тепло и забвение. Умная верблюдица, подобрав ноги, лежала рядом и согревала его своим жестким пахучим теплом.

Верблюдица не спешила. Она держалась у сырого места, и Глухов не решался отдаляться от нее, понимая, что без нее границу ему не пересечь. Пока животное отдыхало и раздумывало, Глухов в сыром песке руками попробовал изобразить то, что видел: мелкие вади, ряды холмов, островок, где они сейчас находились, черту предполагаемой границы. Он посматривал на верблюдицу и представлял себе, что она думает о нем, а думала она, что ей с встреченным человеком интересно, она давно не видела погонщика, давно не подчинялась чужой воле. Были времена, когда грузы она переносила раз в две недели. Но теперь она постарела, да и многие тропы теперь контролируются военными. Так что с некоторых пор она ходит вхолостую, по старой привычке, повинуясь знакомым направлениям.

К концу дня она все-таки решила, что человек этот совсем не погонщик и никуда ее не поведет, что, напротив, он сам нуждается в путеводном наставлении, и, отчасти скучая, направилась к горизонту сама. Глухов быстро собрался, чтобы не отстать, и в тот момент, когда солнце коснулось планеты, находился подле животного. Увидев человека, верблюдица даже обрадовалась — привыкшей к одиночеству и качелям счастья и несчастья, ей было сейчас приятно быть рядом с человеком, нуждающимся в ее опыте. В эту ночь Глухов придумал верблюдице имя: Генриетта.

Проход в пограничной стене самостоятельно найти невозможно. Он был замаскирован и незаметен с расстояния уже десяти шагов: клубы и спирали колючей проволоки, и только. Тем более вся стометровая полоса вдоль забора была подвержена реагированию датчиков обнаружения, не говоря уже о случающихся наземных и воздушных патрулях. Единственный способ попасть на ту сторону заключался в том, чтобы в хорошем темпе выйти на кратчайший путь до известной прорехи и не мешкая проникнуть на нейтральную полосу. Возможно это было только при абсолютном знании точного местоположения перехода, ибо к нему не было троп и не существовало понятных примет. Иначе пришлось бы рыскать вдоль стены, обрекая себя на немедленное обнаружение пограничниками. Вот в чем состояла уникальная способность верблюдицы — вывести человека ровнехонько к проходу.

Границу они перешли как-то незаметно, само собой. Продравшись с рюкзаком и винтовкой через прореху и оказавшись по ту сторону, Глухов бросился бежать, чтобы верблюдицу патрули засекли без него — и оставили преследование. Четырехвинтовой военный дрон, похожий на огромного черного летающего на невидимых нитях паука, не заставил себя ждать. Он раскачивался и приседал над верблюдицей, от испуга припустившей прочь. Глухов наблюдал за дроном издалека — из-за пригорка, успев прикопаться среди камней в песок. Найти снова Генриетту заняло у него два дня.

Также верблюдице были известны карты подземных вод, и многие ее перемещения соответствовали направлениям течения грунтовых ручьев, сообщающих поверхности питание, которое выражалось хотя и в малозаметном, но для животного очевидном изменении типа растений, их сочности, и подсказывало, насколько близко находится оазис. Глухов этого не осознавал, но привычка, которую он приобрел за последние дни, — быть рядом с Генриеттой — облегчала ему тяжесть отчасти бесцельного блуждания. Во всяком случае, ему тоже было одиноко и страшно в Египте. Несколько раз в обрывистых вади Иван обнаруживал кельи древних — византийских времен — монастырей. При такой находке Глухов укладывался на край обрыва и тщательно рассматривал в прицел устройство лавры. После чего начинал пристреливать винтовку по ступенькам, соединяющим разные ярусы (достать анемометр, таблицы, записать новые результаты, внести корректировки, подкрутить прицел), — и постепенно Глухов привык, что пустыня — это некий океан Солярис: она была полна видений, в том числе ему встречались колышущиеся шатры, возле которых никого не было, но отчего-то вот эти растворяющиеся при приближении миражи не оставляли сомнений, что это стоянки древних евреев.

Если духи где-то и обитают, думал Глухов, то в неприспособленных для обыкновенной жизни местах. «Недаром философ Соловьев на встречу с мировым духом мудрости — с Софией — отправился в пустыню, а не, скажем, в библиотеку или храм. Это интересно, поскольку места, непригодные для жизни, всегда ближе к черте, за которой начинается потустороннее существование. В аду Данте ледяное озеро Коцит заставляет вспомнить о льдах Арктики и Антарктики, вспомнить Амундсена, скормившего этим льдам своих верных собак. Вершины Гималаев, семитысячники Памира — это, прежде всего, символ преодоления небытия, абсолютного термодинамического нуля, царства неподвижных молекул. Ни эскимосам, ни памирцам, ни непальцам, прожившим тысячелетия у подножия бездны, никогда не объяснить, что пытаются, женившись на смерти, обрести покорители полюсов и горных вершин — в нежилом царстве духов». Когда-то Глухов провел лето на Памире и там услышал загадочную легенду о «верхних людях», обитающих на нежилых высотах. Они прозрачны, но на закате их иногда можно заметить в виде золоченого отблеска множества граней. Они великаны, в два-три раза выше обычных людей, их кони питаются снегом. Время от времени они спускаются в долины и забирают к себе в рабство мужчин и женщин, также и для продолжения рода. Эта легенда возникала еще и в связи с историей о погребенном под водами из прорвавшейся плотины ауле. Оставшиеся случайно в живых после этой трагедии жители верили, что накануне вечером в их селение явились верхние люди и увели с собой всех; что теперь их сельчане обитают где-то высоко на заснеженных, пронизанных пургой вершинах, являясь в нижние миры от тоски; что есть в одном селении женщина, к которой по ночам приходит исчезнувший муж.

Глухов жил на краю Иудейской пустыни, на двадцатом этаже, достаточно высоко, чтобы видеть из окна далеко расстилающийся складчатый ковер верблюжьего цвета, который вел путника в самую глубокую впадину на планете. И не раз, слыша на закате далекие, но пронзительные вскрики цикад и могучий стрекот акрид, он всматривался в это сакральное пространство. При этом возникало ощущение, вполне пригодное для рождения мифических историй. Со стороны Вифлеема иногда мог доноситься глуховатый колокольный звон, и тогда Глухов испытывал легкость на сердце, особенно если вглядывался в витки грунтовой дороги, по которой когда-то люди направлялись в Иерусалим, — и будто выныривал из сумрачной зоны необитаемой глубины, чтобы выбраться на палубу реальности.

Ночью Глухов лежал под звездами, на этот раз без луны, не смея зажечь костер, и смотрел в ночную мглу: что там делает сейчас Артемка? — далеко за этой тьмой и во тьме подземелья пустыни — или он уже мертвый лежит там? что тогда осталось от его робкого большого тела?.. Глухов приподнялся, потому что от глубокого свечения Млечного пути закружилась голова — казалось, он начал падать в небо. Стало уже поздно, горизонт просветлел, всходила луна, и, чтобы отключиться до ее появления, Глухов завернулся в спальник, согрелся и уснул.