"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Среди памятников рассматриваемой эпохи центральное место занимает знаменитая «Повесть о Петре и Февронии муромских»⁵². По жанру — это житие, то есть рассказ о жизни необычного человека, в котором «находили отражение человеческие страсти и переживания, носившие подчас драматический характер...»⁵³.

Можно ли считать, что в «Повести о Петре и Февронии» отражены любовные страсти и переживания? Исследователи сходятся на том, что перед нами — история любви, но расходятся в понимании характера этого чувства. Л. А. Дмитриев считает, что любовь героев повести — «земное чувство, изображаемое без тени осуждения и не мешающее героям заслужить со временем славу святых». Поэтому Л. А. Дмитриев называет рассказ о Петре и Февронии «сказочно-романтической повестью»⁵⁴.

А. И. Клибанов находит любовь Петра и Февронии бестелесной и в этом видит «неполноценность» их чувства. Исходя из утверждения Февронии — «сице едино естество женское», — А. И. Клибанов пишет, что, хотя автор «Повести» и не считает женское естество ядовито-горьким (таким оно казалось книжни-кам-аскетам), для него оно как бы «бескачесгвенно», не зло и не добро. Таким образом «Повесть», с одной стороны, отходит от аскетического идеала, с другой — остается в его плену, изображая любовь Февронии бестелесной⁵⁵.

Очень тонкую характеристику ее чувства дал Д. С. Лихачев: «Феврония подобна тихим ангелам Рублева. Она — “мудрая дева” сказочных сюжетов. Внешние проявления ее большой внутренней силы скупы. Она готова на подвиг самоотречения, победила свои страсти. Ее любовь к князю Петру потому и непобедима внешне, что она побеждена внутренне, ею самой; подчинена уму. Вместе с тем ее мудрость — только свойство ее ума, но в такой же мере — ее чувства и воли. Между ее чувством, умом и волей нет конфликта: отсюда необыкновенная тишина ее образа»⁵⁶.

Как видим, диапазон оценок достаточно широк: от признания чувства Февронии неполноценным до вывода о его глубокой гармоничности. Рассмотрим сначала точку зрения

А. И. Клибанова. Прежде всего надо заметить, что мнение о том, что женское естество «ядовито-горькое», не было широко распространено даже среди книжников-аскетов. Вернее сказать, они считали таким «естество» блудниц, но не «добрых жен». Выше было показано, что «Измарагд» объявляет нечистой и дьявольской только любовь вне брака, которая квалифицируется как «блуд», то есть как нечто ядовитое.

Заметим, что, хотя поп Тимофей Владимирский, с точки зрения автора его жития, совершил тяжкий грех, в житии нет и намека на то, что девушка, с которой он «блудил», имела «ядовито-горькое» естество; более того — она названа красивой. Особенности же «естества» добрых жен книжниками начисто обходятся. Так, в «Сказании о блаженной великой княгине Евдокии» отмечено, что она родила супругу сыновей и дочерей и только после его смерти воздержанием плоть свою изнуряла⁵⁷.

Можно сказать, что для автора сказания естество «доброй жены» было действительно бескачественным, и если в определении характера чувства Петра и Февронии А. И. Клибанов прав, то никакого отхода от идеала книжников-аскетов здесь не обнаруживается. Свою оценку А. И. Клибанов подкрепил тем обстоятельством, что «Повесть...» нигде не отметила красоту Февронии, и поэтому читатель не знает, хороша ли она была, да и Петр тоже.

Действительно, о внешности Февронии в «Повести...» нет ни слова, но намек на привлекательность ее содержится в том, как воспринимают Февронию окружающие люди, особенно те, кто встречается с нею впервые. Вот в дом героини повести входит юноша, который ищет врача для своего господина. «И вийде в храмину и зря видение чюдно: сидяше бо едина девица, ткаша красна [пряжу], пред нею же скачет заец». Выделенные слова показывают, что слуга князя Петра был поражен открывшейся ему картиной. Автор не пишет прямо о внешности Февронии, так как ему важно подчеркнуть, что Феврония берет верх над князем своей мудростью, а не красотой. Петр отказывается выполнить требование бояр расстаться с Февронией опять-таки не потому, что она хороша и он к ней привязан, а потому, что не хочет нарушить заповеди евангелиста Матфея: если бросит жену свою и женится на другой, прелюбодейство сотворит. Мотив поведения Петра очень похож на тот, который передан в «Повести о разорении Рязани Батыем»: жить целомудренно, помышляя о спасении своем. Ничто пока не позволяет считать, что Петр любит жену. Заметим, однако, что это больше характеризует Петра, чем Февронию, и ничего не говорит против ее красоты. Но вот, в то время как они, покинув свое княжение, плывут по реке, некий человек, «приим помысел от лукавого беса, възрев на святую с помыслом, несмотря на то, что “его же жена в том судне бысть”». Учтя эту оговорку, трудно понять, почему некто взглянул на Февронию «с помыслом», если она не была привлекательна. Автор «Повести...» осуждает этого человека за то, что он, будучи женат, захотел обладать чужой женой, которая к тому же была святой. Но Феврония «обличила» его совсем по другим мотивам. Она не стала его упрекать ни в измене жене, ни в том, что он пытается соблазнить чужую жену. Довод ее совершенно лишен церковной окраски: «едино естество женское есть. Почто убо, свою жену оставля, чюжиа мысли-ттти!»

На основании этих слов А. И. Клибанов и сделал вывод о том, что любовь Петра и Февронии была бестелесной. Но ведь в приведенном отрывке идет речь как раз о телесности! Правда, из слов Февронии как будто бы логически следует, что для нее «естество» Петра было безразличным (если женское «естество» есть едино, то таково же и мужское). Но в то же время возможные домогательства некоего человека она отвергла, что не очень согласуется с убеждением об одинаковости «естества» мужчин. Создается впечатление, что супружество Петра и Февронии было не бестелесным, а лишенным радостей любви, что вполне объяснимо, если учесть, что первый к браку был принужден, а вторая вступила в него под влиянием стремлений, за которыми чувства не было.

Судя по всему, в эпизоде на судне Феврония впервые встретилась с проявлением чувственной любви к ней. Заметим, что мужчина, который испытал это чувство, прямо его не обнаружил и не оскорбил Февронию ни словом, ни поступком. Он лишь «възрев на святую с помыслом», и она это тотчас поняла — деталь, свидетельствующая о развитой женственности Февронии.

В дальнейшем описании жизни героев повести нет никакого намека на их любовь до того момента, когда Петр призвал Фев-ронию умереть вместе. Сцена эта великолепно истолкована Д. С. Лихачевым: «тогда Феврония, которой осталось дошить лишь ризу святого, воткнула иглу в покрывало, обвертела вокруг нее нитку и послала сказать Петру, что готова умереть с ним вместе. Так и Тристан оттягивает час своей кончины: “Срок близится, — говорит Тристан Изольде, — разве мы не испили с тобою всё горе и всю радость. Срок близится. Когда он настанет и я позову тебя, Изольда, придешь ли ты?” — “Зови меня, друг, — отвечает Изольда, — ты знаешь, что я приду”»⁵⁸.

Конкретность бытовых деталей («и вотче иглу свою в воздух, и преверте нитью, ею же шиаше»), столь необычная для древнерусской литературы, и близость к «Тристану и Изольде» явно говорят о том, что Петр и Феврония уходят из жизни как любящие супруги, что любовь их не абстрактно-духовная, а живая, человеческая.

Однако как ни красива мысль Д. С. Лихачева о том, что Феврония победила свои страсти, что ее любовь подчинена уму, а ее мудрость — свойство не только ума, но чувства и воли, с этим трудно согласиться вполне. Формулировка ученого не учитывает того обстоятельства, что любовь Петра и Февронии вспыхнула не сразу и внезапно, а разгоралась постепенно из едва заметного язычка пламени в большое и сильное чувство. Его эволюция — не в подчинении уму, а в победе над холоднорассудочными, навязанными извне супружескими отношениями. Легко заметить, что Феврония обнаруживает свое чувство раньше Петра, в тот момент, когда по требованию бояр должна с ним расстаться: «ни что же ино прошу, токмо супруга моего князя Петра». Петр же в этот момент думает не о жене, а о Божьих заповедях и только в сцене смерти понимает, что не может без жены не только жить, но и умереть. Из сказанного совершенно не следует, что «Повесть о Петре и Февронии» лишена мотивов аскетизма. Он очевиден, например, в словах хвалы, которую воздает автор своим героям: радуйтесь, что в воздержании («яко во одержании ваю»), в смирении, и молитвах, и в милости без гордости прожили. Правда, элементы аскетизма для повести не органичны, они как бы привнесены извне, но игнорировать их было бы неправильным, поскольку они сковывают не только форму произведения, но и отношения героев.

По мнению исследователей, автору «Жития о Петре и Фев-ронии» была известна какая-то версия «Повести о Тристане и Изольде», что подтверждается некоторыми сюжетными совпадениями⁵⁸, а Д. С. Лихачев, как было показано выше, отметил духовную близость памятников. Вместе с тем ученые указали, что своим пассивным характером и второстепенным местом в повести Петр резко отличается от Тристана⁶⁰.

Стоит, однако, несколько расширить сравнение русского памятника с западноевропейским средневековым романом.

До его появления сложность человеческой души в литературе Западной Европы, как и на Руси, раскрывалась в житиях, проповедях, исповедях. С появлением романа любовные переживания были рассмотрены пристально и многообразно, была произведена попытка обнаружить пружины переживаний⁶¹. Благодаря этому рыцарский роман содержит такие представления о любви, которые в жанрах, бытовавших на Руси, были невозможны. «А быть любимым женским полом — не меньше, чем владеть престолом!» (Вольфрам фон Эшенбах. Парцифаль (ок. 1210))⁶². «Любовь не ведает запрета!» (Его же)⁶³. «Не нужен мне рай! Я туда не стремлюсь, лишь бы была со мной Николет-та, моя нежная подруга, которую я так люблю» («Окассен и Николетта» (ХП в.))⁶⁴.