"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Как видим, это не помешало вытеснению любовных мотивов. Объясняется это тем, что на «Девгениево деяние» воздействовала не любовная лирика, а эпос, приведший к усилению героического начала.

Таким образом, следов любовной лирики нет в памятнике, где мы вправе были бы ожидать их. Полагаю, что для объяснения отсутствия любовно-лирического жанра надо учесть другое соображение Д. С. Лихачева: хотя духовная культура Средневековья не была полностью подчинена Церкви, секуляризация духовной культуры, когда человеческая личность освобождается из-под опеки Церкви, происходит только в XVII в.²⁴. Ниже будут проанализированы те представления о любви, которые стремилась внушить верующим Церковь.

Дает ли нам право отсутствие жанра любовной лирики на Руси до XVTI в. утверждать, что это чувство в древнерусском обществе вообще не было развито: ведь отсутствие данного жанра может указывать на отсутствие потребности в нем. Как бы предвидя опасность такой постановки вопроса, в свое время

Н. В. Шеметова писала: «Хотя мы не можем себе представить суровых и полудиких русов, томящихся в муках неудовлетворенной любви, изнывающих в порьюах романтической страсти, но мы не имеем права отказывать и людям той отдаленной эпохи в глубоком и искреннем чувстве, выражающемся, конечно, в формах весьма далеких от нашей утонченности и благородства. Известные чувства в полной мере имеют право быть названными общечеловеческими и доступными и первобытному дикарю, и средневековому виллану, и рыцарю, и просвещенному европейцу»²⁵.

Легко заметить, что такая постановка вопроса не только ничего не доказывает, но и не дает возможности составить конкретное представление о характере чувств средневекового человека. Но, может быть, эта задача из-за отсутствия любовной лирики вообще неразрешима?

Бесспорно, отсутствие соответствующего жанра — факт очень существенный и многозначительный, но это не дает нам права отказываться от поисков следов любви в произведениях, принадлежащих другим жанрам.

Д. С. Лихачев установил наличие в древнерусской литературе двух тенденций: идеализирующей и конкретизирующей. Первая приводит к тому, что в целом литература изображает мир условно, вторая — к тому, что в отдельных элементах условное изображение заменяется реальным. Последний способ возникает стихийно и направлен на описание единичного.

Именно в этом случае автор «стремится изображать события наглядно, близко к действительности» и даже пытается проникнуть в психологию героев²⁶.

Из этого следует, что если нам удастся в произведениях нелюбовного жанра обнаружить элементы, отражающие чувство любви и представления о нем, то мы можем рассчитывать на значительную степень достоверности. При этом, разумеется, необходимо будет учитывать жанр, которому подчинено данное произведение. Поэтому дальнейшее изложение целесообразнее всего строить по жанрам. При этом необходимо учитывать, что основой выделения жанра является предмет, тема изложения, порождающие и определенную совокупность литературных признаков, с которыми предмет жанра должен быть связан по литературному этикету. В весьма сложном жанровом строении литературы главная роль принадлежала жанрам — «ансамблям», которые включали в себя различные жанровые виды и подвиды. Примерами «ансамблей» могут быть летописи, хронографы, сборники, жития.

Особенно важно, что жанровая система связана с условным и непосредственным отражением действительности. При первом способе происходит ее сознательная трансформация в условные формы, что подчинено тому или иному худржественному методу. При втором способе доминирует «невольное» перенесение отдельных фактов действительности в литературу.

Хотя любое произведение заключает в себе и условное и непосредственное отражение, их соотношение может быть разным²⁷.

Так, непосредственное отражение преобладает в исторических жанрах, а условное — в жанрах церковных, житиях, повестях, сказаниях, былинах, а также в переводной литературе.

В силу сказанного, дальнейшее изложение будет строиться по разделам:

— представления о любви в памятниках условного отражения действительности;

— чувство любви в жанрах непосредственного отражения действительности.

2. Представления о любви в памятниках условного отражения действительности

Поскольку человеческая личность на Руси XIV — XV вв. находилась под сильным влиянием Церкви, рассмотрение любви в жанрах условного отражения действительности целесообразно начать с «Измарагда». Правда, этот памятник XIV в. трудно назвать типично церковным, ортодоксальным.

Будучи рассчитанным на удовлетворение читательских нужд мирян, «Измарагд» содержал элементы демократизма и даже знаменовал «прорыв в монополии Церкви на образование»²⁸, не выходя при этом, разумеется, за пределы христианскофеодаль-ной идеологии. Можно сказать, что в этом памятнике церковники занимают максимально допустимую для себя позицию компромисса, что выразилось, в частности, в защите простых норм человеческой нравственности.

Жанр «Измарагда» определен его автором совершенно недвусмысленно: «Слово святых отец како жити христианам».

Действительно, в этом «Слове» мы находим «образ положительного поведения богатых и бедных, молодых и старых, хозяев и слуг»²⁹.

В связи с этим автор «Измарагда» понимает любовь как «матерь добрых дел», которая должна «нищету рассмаповати» (уничтожать) и «не презрети убожестве сущих». «Три сут лица любви: первое Боже дарование Отца и Сына, и Святого Духа» (т. е. любовь, дарованная Богом). «Вторая человеческая любы телесная и чашная, и черевная, — телесам угодная, нечиста и потакована на блуд, си есть ненавистна Богу любовь». И наконец, «проклятая любы» — «любовь от царев и вельможи», достигнутая молитвами дьяволу, дарам волхвам и чародеям³⁰.

Таким образом, любовь к женщине определена здесь как блуд и поставлена в один ряд с пьянством и чревоугодием. Это представление конкретизируется в образе «пляшущей жены». «Пляшущая бо жена многим мужам жена есть; того дьявол многи прельщает во сне и на яве... Грешно бо есть и скверно, и скаредно (отвратительно) и своему мужу с таковою женою сово-куплятися. Седоша бо, рече, людие ясти и пити, и быша сыти пьяни, и восташа играти плясанием; и по плясании начата блуд творнгги с чюжими женами и сестрами...»³¹

Создается впечатление, что в данном случае перед нами зарисовка, сделанная с натуры, реальное бытовое явление. Характерно, что в нем нельзя обнаружить каких бы то ни было социальных признаков: «Измарагд» выступает против разврата, в какой бы среде он ни возник. Его автор осуждает не только развратных женщин, но и мужчин, которые «от жен своих со ине-ми блудити», и холостяков, которые «со многими любодеяти». Такое поведение рассматривается как «прелюбодеяние, содомское блужение» и ставится в один ряд с клятвопреступлением, клеветой, завистью, татьбой, пьянством, обидой, лихоимством, скупостью и прочей «телесной скверностью»³².

Положительная норма поведения сформулирована «Измараг-дом» так: «речено комуждо своя жена имети» (при этом подразумевается: а жене своего мужа — тем более). Должны ли при этом верные муж и жена любить друг друга и наслаждаться взаимной близостью? «Измарагд» на этот вопрос не только не отвечает, но и не ставит его. Правда, пьянство, стоящее в одном ряду пороков с «блудом», «Измарагдом» отличается от такого «пития», которое «умным на весели есть»³³.

Эта оговорка, по аналогии, могла быть использована читателем для заключения о том, что не всякая близость мужчины и женщины является блудом, но прямо об этом нигде не сказано.