"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Разнообразные письменные источники, собранные в данном томе, как раз и позволяют задуматься над тем, какими же были интимные переживания наших предков. Как они любили друг друга и какое содержание вкладывалось ими в понятие любви? Что считалось «нормой» и что «отклонением», какова была динамика «запретного» и «принятого» в разные эпохи? Отчего какие-то отклонения от нормы сексуального поведения воспринимались создателями правил с особой нетерпимостью (например, мужская однополая любовь в сравнении с женской) и карались поэтому строже? Подобные вопросы - отнюдь не праздные. Они выводят исследователя к пониманию не только общества в целом, но и его отдельных представителей, людей разного пола и социального положения, разного уровня образования и духовных запросов, то есть выводят к пониманию человеческой субъективности в ее культурно-исторической обусловленности.

Известно, что «трезвый сексуальный натурализм крестьянина»¹ веками трактовался в России как норма, как основное правило человеческой интимности в обществе. Русская культура признавала секс прежде всего (а до ХУП века - только) в его репродуктивной функции. Поэтому сексуальность, чувственная жизнь отдельных людей была всегда некой мишенью «социальной интервенции», средством организации и контроля, можно сказать символической территорией, на которой тогдашние идеологи (служители Церкви) упражнялись во власти. В свое время социальный контроль интимности и приватности был назван выдающимся французским культурологом Мишелем Фуко «болтливым вниманием вокруг обеспечения роста населения, воспроизведения рабочей силы», то есть попыткой сделать сексуальность «экономически полезной и политически выгодной»². Что же противостояло этому «болтливому вниманию» в русской культуре, известной своей враждебностью чувственным радостям? Когда же в ней возник контраст «крестьянскому» типу сексуальности? Когда в ней народилась эротика, была ли она знакома уже древнему руссу или средневековому московиту? Возведение сексуальности до уровня эротики связывается обычно с универсальной рационализацией культуры. В России начало этому процессу было положено ХУЛ столетием, когда -по свидетельству одного из современников — «старина с новизной перемешалися». Был ли у нас этот век веком первой «сексуальной революции», то есть тем самым столетием «русского Ренессанса», пробудившим интерес к телесности? Или это было «новшество» эпохи первой вестернизации русской культуры - эпохи Петра и последующего времени? Может быть, эротические переживания (в отличие от сексуальных в их примитивной, физиологической форме) - это достояние только «просвещенного», «осьмнадцатого», века и «просвещенного сословия» — дворян? Коснулся ли переворот во взглядах на тело и телесное всех социальных слоев тогдашнего русского общества, и представителей каких из них можно было бы нажать носителями новых идей? Всё это - вопросы, которые еще ждут специалистов по истории ментальностей и исторической психологии.

Собранные в данном томе материалы позволяют, кроме того, поразмышлять над механизмами и формами регуляции сексуального поведения в различные эпохи. Как удавалось тогдашним воспитателям нравственности и морали - служителям Церкви - переключать телесные наслаждения на духовные радости, заменять плотскую страстность* упоение, неистовость — душевностью? Откуда берут истоки женские образы русской классической литературы XIX века с их сдержанностью в проявлении сексуальных чувств и в то же время с их неистовством в самопожертвовании и самоотдаче в сфере духовной и душевной? Известно, что не только в России, но и в Западной Европе философы, историки и врачи любили ставить перед супругами вообще и женщинами в особенности некое «зеркало Природы» (Мишель Фуко), призывая их к благочестивой жизни. Не один век убедительность их словам придавали различные зооморфные аналогии (со слонами, совокупляющимися раз в два года, или же с самками млекопитающих, которые «всегда более отвлекаемы и легко реагируют на изменения обстановки»). Однако не в Европе, а именно в России вплоть до последнего времени фригидность и аноргазмия считались почти «естественным» и практически «универсальным свойством женщин»! Причина тому виделась многим почтенным ученым в «повышенной избирательности и большой хрупкости самых интимных, внутренних механизмов женской сексуальности»³. О том, что подобное утверждение - не более чем миф, сконструированный мужским сообществом (врачей, психологов, ученых, священнослужителей) и рожденный много веков тому назад, позволяют догадать-

26 «А се грехи злые, смертные .» qqj ся тексты русских фольклорных произведений, создававшихся под меньшим прессингом, нежели нарративы, имевшие статус официально признанных. Какой была она, настоящая «любовь по-русски», позволяют представить себе тексты русских пословиц и поговорок, первые из которых были записаны еще в XVII столетии.

Насколько закономерно было в таком случае появление другого образа «русской любви», знакомого нам по произведениям русских писателей середины — конца XIX века, любви как взаимного душевного истязания? Не было ли появление его следствием систематического принижения значимости сферы эротической, осуждения самого стремления испытать сексуальный экстаз? Думается, что без знания особенностей сексуальной культуры эпохи Средневековья и раннего Нового времени, нам не найти ответов на эти вопросы, касающиеся истории литературы прошлого века.

Своеобразие русского Эроса, национального восприятия чувственной сферы, которое легко и привычно читается в подтексте русской классики с ее описаниями душевных терзаний и метаний вместо поцелуев и сладострастных объятий, складывалось веками под воздействием и церковной дидактики, и особенностей национального характера, нашедших отражение в фольклоре. Оно испытало влияние различных общественно-политических явлений и переломных событий истории - от татарского ига до многочисленных войн, в которых погибли тысячи людей. Изучение особенностей русской сексуально-эротической культуры невозможно вне изучения их конкретно-исторического, лингвистического, социально-психологического контекста. Особое и весьма, скажем так, своеобразное отношение к сексуальности, которым отличается русская культура от культур восточных и южноевропейских, было сформировано не только и не столько более холодным темпераментом русских, сколько направленностью их «воспитания» через догмы церковных постулатов. Биологическая сексуальность и связанный с нею темперамент - не более чем набор возможностей, которые никогда бы не осуществились, если бы не испытывали влияния человеческой социальности. И стереотипы сексуального поведения, продолжающие жить в умах современных россиян, сформированы «особостью» их формирования в весьма и весьма отдаленные эпохи. Как они складывались, как рождался идеал целомудренной жизни, в которой сексуальное подчинено духовному, как эти стереотипы и мифы, будучи одними из самых стойких, порождали различные дискриминационные практики, «практики исключения» - это круг вопросов, поиск ответов на которые мог бы заинтересовать не только специалиста по исторической психологии, но и социолога, размышляющего над объяснением тех или иных современных социальных явлений, в том числе особенностей нынешнего демографического поведения жителей России.

Читая скупые описания сексуальных прегрешений и строгих наказаний за них, трудно не прийти к выводу о том, что главным инструментом тогдашних воспитателей - священников -был страх, угроза наказания (вплоть до самого ужасного для верующего - отлучения от причастия, от Церкви вообще). Однако только ли на них базировалась тогдашняя дидактика? Тек* сты древнерусских епитимийников заставляют всерьез задуматься над этим, тем более что перечисленные в них наказания выглядят слишком суровыми, неадекватными проступкам и прегрешениям: «3 года поста» — за «рукоблудие», «10 лет поста» — за обучение других сексуальному «нелепсгву», «21 год отлучения» — за скотоложество. Трудно даже вообразить себе, что бы случилось, если бы хоть один из приговоров о назначении многолетних кар действительно был «приведен в исполнение». Явная неисполнимость того или иного приговора говорит скорее всего о том, что он служил более напоминанием о предосудительности описываемого деяния, нежели имел конкретнопрактическое значение. Размышляя над механизмами самореф-лексии и способами «вытягивания» из прихожан информации об их интимной жизни, к которым прибегали священники, можно поставить задачу изучения тех «практик» и «ритуалов признания», от добровольной исповеди перед духовным отцом и старшими в доме до пыточных дознаний, которые были ведущими в России доиндустриального времени. Нам не дано узнать и прочувствовать то, насколько смущался человек Средневековья, пересказывая отцу духовному подробности своих сексуальных экзерсисов на брачном и внебрачном ложе. Интерпретация сексуального как чего-то тайного, непубличного и сокрытого принадлежит поздним эпохам: в Средневековье же все подробности повседневной жизни человека, будь он князь или простолюдин, были практически открыты родственникам, соседям, прислуге. Жизнь интимная не составляла здесь исключения. Отца духовного человек Средневековья и подавно не «срамился», испытывая стыд не за то, что ему приходилось проговаривать и описывать на исповеди, сколько за то, что он не смог устоять перед тем или иным соблазном, оказался слаб и духовно немощен.

В контексте так называемого лингвистического поворота в современном гуманитарном знании - то есть особого внимания к языку нарративных текстов и документов - современный читатель источников по истории русской сексуально-эротической культуры XI — первой половины XIX века может поставить вопросы, ответы на которые прольют свет на такие особенности повседневности людей прошлого, как, например, их речевое поведение (дискурс) и «анти-поведение», частью которого было своеобразное «поле» брани, сквернословия, похабщины. Как те или иные лексемы перешли из категории допустимых в непристойные? Когда это произошло, ведь - как о том свидетельствует приведенный в данном сборнике словарь англичанина Р. Джемса — многие слова, звучащие для современного уха как инвективы, в ХУП столетии не считались ругательными и были общеупотребимыми, по крайней мере в среде городского населения портового города Архангельска. Достаточно, например, напомнить, что многочисленные слова с корневой частью бляд образованы от глагола блудить - сначала «блуждать, заблуждаться» в церковном понимании праведного пути, а затем -«распутничатьу предаваться блуду».

Для чего, однако, современному читателю - не историку и не лингвисту, вообще не специалисту-гуманитарию - знание тех или иных сугубо научных подробностей существования и бытования той или иной поговорки, тех или иных правил сексуального поведения, столь подробно прописанных в памятниках, отрывки из которых приведены в данном сборнике текстов и исследований? Помимо практических сведений, которые могут заинтересовать, например, социолога (в частности, об интенсивности половой жизни людей прошлого и связанных с нею интергенетических интервалах - то есть частотой рождения детей в среднестатистических семьях) или врача (о распространенных формах контрацепции и использовании для этого отваров трав, типичных для средней полосы России), в опубликованных текстах — как оригинальных, так и исследовательских - можно обнаружить материал для размышления о тесном взаимодействии практик сексуальных и практик властных.

«Власть веками репрессировала Пол путем запретов, — отмечал Мишель Фуко. — Символом же настоящего времени является говорящий пол. Пол, который застигают, допрашивают, и он, смущенный и в то же время словоохотливый, беспрестанно держит ответ...»⁴ Обсуждение в обществе вопросов, связанных с сексуальностью и попытками Власти ее регулировать - есть показатель попыток индивидов проанализировать механизм манипулирования их сознанием и предпочтениями, освободиться от всего навязываемого извне и помимо их воли. Именно поэтому изучение истории русской сексуальной культуры имеет непосредственное отношение к процессу социальных изменений. Оно — не «наука ради науки». В приобретаемом знании заложена гигантская сила личностного освобождения, роста сознания индивидов и изменения их самооценки.

Н. Л. Пушкарева

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Вебер М. Теория ступеней и направлений религиозного неприятия мира // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 328 — 329.

² Фуко М. Введение //Фуко М. История сексуальности. М., 1997. Т. 1.

С. 36 - 37.

³ Свядощ А. М. Женская сексопатология. М., 1974. С. 119 — 120; Голод С. И. XX век и тенденции сексуальных отношений в России. СПб., 1996. С. 74 - 79, 165 - 166.

⁴ Фуко М. Говорящий пол. Сексуальность в системе микрофизики власти //Современная философия, 1995. Nq 1. С. 148, 151.

СЛОВАРЬ МАЛОУПОТРЕБИТЕЛЬНЫХ И УСТАРЕВШИХ СЛОВ, ВЫРАЖЕНИЙ, ПОНЯТИЙ И ТЕРМИНОВ

Абие — немедленно, тотчас.

Авва — отец.

Аввадон — евр. «Погубитель»; имя ангела бездны.

Авраамово нёдро, лоно — иносказательно: рай, место вечного блаженства.

Агаряне — потомки Исмаила, сына Агари, наложницы Авраама; иносказательно: кочевые восточные племена.

Агиасма — освященная по церковному чину вода; освященная на празднике Богоявления вода называется Великой агиасмой.