"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

С учетом всех «за» и «против» Церковь в своих практических интересах делала повторный брак священнослужителей возможным, какой бы сильной ни была теологическая аргументация, воспрещавшая это. Даже если принудительная отправка овдовевших священников в монастыри сокращала бы (но не устраняла) возможности предаваться ненадлежащему сексуальному поведению, приходский священник оказывался мало приспособлен к жизни в монастырских стенах. А если священнослужитель овдовел молодым, у него могли оставаться на руках малолетние дети, нуждающиеся в отце. Однако вдовые священнослужители, остававшиеся в мирской общине, могли превратиться в потенциальный источник злоключений, связанных с сексуальными прегрешениями. Более того, они забирали себе приходские средства, исполняя лишь ограниченные функции служения; во многих случаях преемники овдовевших священнослужителей были бы далеко не рады, если бы те, наряду с ними, оставались в приходе. И потому вполне могло казаться, что наилучшим выходом было бы не просто разрешить вдовцам жениться вторично, а даже исподволь подталкивать их к этому. Такие люди вполне могли бы преуспеть в мирском сообществе: мужчины с подобной степенью образованности и квалификации были в состоянии изыскать многочисленные карьерные возможности на государственной службе.

Благопристойность поведения клира

Способность клира внедрять христианскую мораль в мирскую общину непосредственно зависела от его респектабельности в глазах паствы¹⁴². В первую очередь заботились о сексуальной чистоте. Содержание норм церковного права свидетельствовало о серьезной озабоченности по поводу сохранения внешней благопристойности. Будучи образцом трезвого христианского образа жизни, клир предположительно обязан был воздерживаться от мирских развлечений. Чтобы избежать возможных искушений и дурной славы, священнослужители должны были вести себя с женщинами крайне осмотрительно. Церковнослужителей наставляли избегать общества женщин и разговоров с ними. Любой священнослужитель, участвовавший в плясках (с их чувственным, языческим подтекстом), игравший в шахматы или иные игры, пивший без меры или общавшийся со скоморохами, лишался сана, если сам добровольно от него не отказывался. Точно так же поступали со священниками, которые пользовались услугами проституток или ходили по кабакам¹⁴³. Русский митрополит Иоанн П воздерживался, однако, от запрета священнослужителям посещать мирские празднества, даже если там присутствовали женщины, при условии, что гости были «богобоязненны и добропорядочны». Тем не менее митрополит полагал такого рода встречи «великим искушением» и наставлял священнослужителей, чтобы те уходили немедленно, как только начнутся пляски, «дьявольское» пение и сексуальные шуточки¹⁴⁴. Он наверняка согласился бы с советом церковнослужителя более позднего времени: «Священнику следует вести себя на пиру скромно, есть и пить умеренно, ибо он — слуга Господа. То же самое относится и к мирянам»¹⁴⁵.

Беспокойство по поводу благопристойности сексуального поведения было до такой степени велико, что даже самое невинное общение священнослужителей с женщинами порождало множество вопросов. Первоначально церковные правила воспрещали священникам в одиночку посещать вдов и незамужних девушек, если на то не было прямого указания епископа¹⁴⁶. В частности, священникам не разрешалось мыться в бане вместе с женщинами¹⁴⁷. Чтобы избежать даже намека на скандал, священнослужители обязаны были выслушивать исповеди женщин в сенях храма при открытых дверях, а не перед алтарем, где исповедались мужчины. Риск нарушения тайны женской исповеди был более предпочтителен, чем потенциальная компрометация исповедника¹⁴⁸. Даже самые незначительные контакты вызывали настороженность. Иерархи вынуждены были специально потребовать, чтобы муж и жена исповедались у одного и того же священника¹⁴⁹. У епископа Нифонта спросили, может ли священник носить одеяние, перешитое из женского платья. Ответ был утвердительным, однако сама постановка вопроса указывает на то, что в рядах священнослужителей имела место озабоченность соблюдением благопристойности¹⁵⁰.

Серьезные вопросы возникали и в связи с тем, пристойно ли священнику осуществлять священническое служение по отношению к членам собственной семьи, особенно к жене. В дополнение к сомнениям об объективности священника при подобных обстоятельствах существовали и другие, которые касались возможности нарушений норм, связанных с сексуальностью и семейными отношениями. По этой причине священникам не рекомендовалось осуществлять служение применительно к членам собственной семьи, включая чад и свойственников, если имелся другой священнослужитель. Наибольшие сомнения вызывали жены священников¹⁵¹. По этому поводу существовали расхождения даже между в общем и в целом идентичными уставами¹⁵². Согласно первоначальным канонам, было чуть ли не ересью предположить, будто священник не вправе причащать свою жену¹⁵³. Но, несмотря на столь древние установления, славянские священнослужители были не вполне уверены в том, пристойно ли священнику совершать святые таинства с собственной женой, и вопросы по этому поводу возникали довольно часто. «Если жена священника желает причаститься, а других священников нет, то ее муж может лично привести ее к святому причастию. Если же кто-нибудь скажет, что так поступать не подобает, ответьте, что такого в законе нет»¹⁵⁴. Митрополит Иоанн П отмечал, что у греков священнику не разрешалось совершать святые таинства со своей женой, однако допускал это для Руси, но лишь тогда, когда поблизости не было другого священника¹⁵⁵. В ряде уставов — особенно в тех, что отличались особой строгостью, — утверждалось, что священник обязан воздерживаться от причащения или благословения собственной жены. Считалось особо неподобающим, если священник читал после деторождения очистительную молитву над собственной женой¹⁵⁶. В отсутствие других священников или в случае исключительной необходимости священникам тем не менее разрешалось совершать святые таинства со своими родственниками¹⁵⁷. При этом для предотвращения нарушения норм церковного права рекомендовались определенные меры предосторожности. Священнику, например, разрешалось крестить собственного ребенка, но он был обязан обеспечить наличие третьего лица в качестве крестного родителя. Ведь если священник самостоятельно приносил ребенка для совершения обряда крещения, то он сам становился крестным отцом, а для жены — кумом. А тогда, чтобы избежать кровосмесительства, священник и его жена обязаны были жить раздельно¹⁵⁸. Иерархи рекомендовали, чтобы священник крестил собственного ребенка лишь перед лицом неминуемой смерти¹⁵⁹. В Сербии, где свидетель при венчании тоже становился кумом, священник был вправе благословить брак собственного сына только в случае, если роль свадебного кума брал на себя другой мужчина¹⁶⁰. Русский митрополит Фо-тий вообще запрещал священнику руководить свадьбами своих детей¹⁶¹.

Славянские церковнослужители разделяли озабоченность Отцов Церкви по поводу соблюдения священниками норм благопристойности у себя на дому, особенно если те были холосты. Священнослужителям вообще запрещалось жить в одном доме с какой бы то ни было женщиной, за исключением матери, сестер и дочерей. Другие родственницы не имели права жить совместно со священником, возможно, потому, что был распространен обычай выдавать любовницу за двоюродную сестру или племянницу. Рабыням также воспрещалось жить вместе со священником, поскольку они были беззащитны перед сексуальной настойчивостью¹⁶². Иерархи понимали, что в ряде случаев совместное проживание будет носить явно невинный характер, но даже в этом случае епископы наставляли священников по поводу существовавших запретов, ибо те могли быть священнослужителям неведомы¹⁶³.

Поскольку карьера священнослужителя зависела от его сексуальной чистоты, он легко мог стать жертвой клеветы. В одном сербском сборнике имеется нравоучительная притча, цель которой — отучить женщин выдвигать против священнослужителей ложные обвинения по поводу якобы имевшего место ненадлежащего сексуального поведения. В притче рассказывается о бесчестной девушке, забеременевшей, будучи невенчанной. Отцом будущего ребенка она назвала ни в чем не повинного пономаря, и тот был вызван к епископу в связи со столь осудительным поведением. Хотя пономарь решительно отказывался взять на себя ответственность за появление на свет внебрачного ребенка, его вынудили жениться на будущей матери. Само собой разумеется, что, поскольку на момент брака невеста была далеко не девственницей, пономарь сразу же стал непригоден для занятия должности священника. Однако в конце притчи правда победила: девушка оказалась неспособна разродиться до тех пор, пока не покаялась в двойном грехе — блуда и клеветы¹⁶⁴. На практике, однако, Церковь, занимавшаяся всеми случаями недозволенной беременности, не так-то легко верила обвинениям против священнослужителей. Один из церковников высокого ранга постановил, что свидетельство женщины дурной репутации недействительно до тех пор, пока достойные доверия свидетели не подкрепят истинность ее обвинения. Он осознавал, что женщина может говорить и правду относительно неправильного поведения священника, однако готов был вверить этого священника суду Божьему, а женщину предоставить своей судьбе. В конечном счете он советовал переводить такого священника в другой приход, чтобы избежать скандала¹⁶⁵.

Попытка склонить служителя Божия к совершению сексуального прегрешения являлась наказуемым преступлением, даже если священнослужитель не поддался. Любой приведший вдову к священнику из расчета спровоцировать между ними незаконную связь, подлежал наложению на него трехлетней епитимьи¹⁶⁶. В одной нравоучительной притче рассказывается о красивой женщине из могущественного рода, которую обуяла великая похоть и которая возжелала благочестивого епископа Викентия. Чтобы привлечь к себе его внимание, она симулировала болезнь и призвала священнослужителя к своему ложу. А когда священник пришел, она воспользовалась ситуацией и раскрыла перед ним свою наготу. Потрясенный епископ бежал, а Господь сделал так, чтобы эта женщина заболела по-настоящему¹⁶⁷.

Посредством исповедальных вопросов, направленных на выяснение характера сексуального поведения, клир проповедовал ту идею, что сексуальное целомудрие является знаком благопристойности и в конечном счете возможности спасения души. Осуждая прочих за сексуальные прегрешения, священнослужитель не мог ожидать от паствы снисходительного отношения к собственному неправильному поведению, не важно, истинному или воображаемому. Несмотря на все усилия Церкви беречь репутацию клира, священнослужители, особенно приходские священники, становились объектом грязных шуток и героями скабрезных историй. Русские покаянные вопросники предусматривали двенадцатидневную епитимью для мирянина, насмехавшегося над священником, монахом или монахиней¹⁶⁸. Приписывать нарушения тем, кто утверждал закон, являлось излюбленной темой литературных произведений. А поскольку славянские священнослужители всегда настаивали на соблюдении норм благопристойного сексуального поведения, неудивительно, что в устном народном творчестве они зачастую изображались как преступники, совершавшие сексуальные прегрешения¹⁶⁹. В связи с тем, что Церковь монополизировала книгопечатание, было записано всего лишь пять антиклерикальных текстов. До нас дошли в качестве примера лишь случайные истории, сочиненные в семнадцатом веке, а затем зафиксированные на бумаге.

В «Повести о Карпе Сутулове» купец Карп уезжает по торговым делам в Литву, оставив дома в одиночестве свою красивую молодую жену Татьяну. Он наставляет своего друга Афанасия Бердова снабдить Татьяну ста рублями, когда эти деньги ей понадобятся. Через три года Татьяна просит Афанасия дать ей деньги, тот же соглашается передать оговоренную сумму при условии, если она согласится переспать с ним. Татьяна смущена тем, что такое требование предъявляет человек, пользующийся доверием мужа, и спрашивает совета у своего исповедника. Двуличный священник предлагает молодой женщине двести рублей, если та переспит именно с ним. Еще более потрясенная поворотом событий, Татьяна обращается к архиепископу. Тот уговаривает ее забыть о предложениях купца и священника и лечь в постель именно с ним, за что обещает триста рублей. Тут смущение у Татьяны проходит, и она поочередно приглашает к себе всех троих, жаждущих удовлетворить свою похоть, на одну и ту же ночь. Но когда приходит каждый из жаждущих переспать с Татьяной, та вначале забирает деньги, а затем, когда на подходе оказывается следующий, поспешно прячет уже пришедшего в сундук. Затем она призывает воеводу, и тот убеждается в правоте ее обвинений, когда видит в открытом ею сундуке всех троих почтенных горожан в неодетом виде; причем архиепископ, к вящему стыду, вместо облачения напялил на себя Т атьянину сорочку¹⁷⁰.

Выводов из повести множество. Жена вознаграждена за свою мудрость и верность; она забирает рубли, принесенные троими мужчинами, домогавшимися ее тела, и получает долю штрафа за дурное поведение, который воевода налагает на согрешивших. Как выясняется, одной лишь добродетели мало. Не случайно двое из правонарушителей — церковнослужители; автор позволяет себе ряд вольных шуточек на их счет. К примеру, когда Татьяна высказывает озабоченность по поводу вечной кары за прелюбодейство, архиепископ, ничтоже сумняшеся, обещает ей полное отпущение грехов. Затем она задает вопрос своему исповеднику: «Скажите, батюшка, вы судья праведный? Есть ли у вас власть выбрать: послать ли меня на вечные муки или в рай?» Таким способом автор подчеркивает законность церковного учения по поводу сексуальной морали, одновременно критикуя конкретных священнослужителей за их прегрешения. Более того, моральный стандарт в повести поддерживают не церковные, а скорее светские власти, что отражает растущую роль государства в деле регулирования поведения отдельной личности в Московии семнадцатого века.

«Проскурницы»

Женщины, которые выпекали хлебцы для причастия, составляли особый разряд клира. Проскурница должна была быть высоконравственной вдовой, причем для этих женщин любые намеки на ненадлежащее поведение были особенно опасны. Например, проскурница Авдотья, дочь Филиппова, обратилась в 1626 году с прошением к русскому царю Михаилу унять ее соседку Марию, возводившую на нее ложные обвинения в том, что она будто бы торгует спиртным¹⁷¹.

Любое прежнее сексуальное прегрешение делало женщину непригодной для роли проскурницы. Такая женщина должна была выходить замуж только один раз¹⁷². По правде говоря, были возможны и исключения. Один из церковнослужителей постановил, что вдова, чей первый брак не был церковным, может выпекать хлебцы для причастия, если отбыла епитимью за это прегрешение в юные годы¹⁷³. Не исключено, что подобного рода снисходительность была порождена особыми обстоятельствами; запрос исходил от русского епископа в монгольском городе Сарае. Святость труда проскурниц требовала от них, чтобы те соблюдали высочайшие стандарты целомудрия. Им запрещалось печь хлеб во время менструаций. Но если менструирующая женщина дотрагивалась до уже выпеченного хлеба, то его все равно можно было использовать по назначению¹⁷⁴. Согласно одному из уставов, менструирующая проскурница на двадцать дней отстранялась от выпечки хлебцев для причастия¹⁷⁵. Смысл этой нормы фактически заключался в том, что проскурницами должны были быть преимущественно пожилые женщины, у которых уже прекратились месячные. Проскурни-цам также предписывалось не есть мяса, когда ими совершалось духовное служение. Правила для проскурниц были, похоже, заимствованы из первоначальных церковных канонов, относившихся к дьяконицам. Как и те, кто принадлежал к этому исчезнувшему разряду женщин духовного звания, проскурницы были женщинами зрелого возраста, то есть старше сорока лет, причем им было запрещено повторно выходить замуж на том основании, что вдовы, вступившие во второй брак, «повиновались не мудрости духовной, но зову плоти»¹⁷⁶. Если они впадали в блуд, то им запрещалось продолжать свою работу¹⁷⁷. Согласно правилам Иоанна Постника, на любовника проскурницы налагалась максимальная епитимья за прелюбодеяние¹⁷⁸.