А. Блок. Его предшественники и современники

По сей день продолжаются споры по поводу закономерности подобного

решения проблемы личного и общего. Свое неприятие лирической формулы

Блока «О Русь моя! Жена моя!» И. Сельвинский выразил так: «Меня… коробит

от того, что моя родина оказывается… женой Александра Александровича»166.

К. Чуковский совершенно резонно отводит такую критику: «Какого Александра

Александровича? При чем здесь Александр Александрович? Кто дал нам,

читателям, право отождествлять писательское “я” с житейской личностью

данного автора? При этаком критическом методе нетрудно объявить великого

поэта негодяем, так как в блоковской “Клеопатре” написано: “Я сам, позорный

и продажный…”»167.

В этом споре, разумеется, прав К. Чуковский: отождествлять «я»

художественного произведения с реальным жизненным «я» самого писателя не

следует никогда, поскольку в художественном произведении всегда

присутствует идейно-художественное обобщение, а не фотография внутреннего

мира самого писателя. В данном же конкретном случае такое отождествление

неправомерно вдвойне: в стихотворении Блока со словами «Жена моя!»

обращается к России драматизированный лирический персонаж, который еще и

«прикреплен» совершенно точно к определенному и очень давнему этапу

истории. Это ведь человек эпохи Куликовской битвы был в таких простых и

ясных отношениях со своей страной, так непосредственно представлял весь

народ. В современности, по прямому смыслу построения Блока, следует

добиваться таких же непосредственных отношений, но их в такой именно

форме все-таки нет, все более осложнено, запутано, неясно168. И. Сельвинский

игнорирует тут не только законы искусства, но и историю, не только

поэтический замысел вообще, но и своеобразный замысел Блока.

В лирической трагедийной композиции цикла совершенно особенная роль

отводится первому стихотворению. Это в своем роде экспозиция и завязка всех

идейных и художественных тем цикла. Тема личного и общественного здесь

дается через соотношение этапов истории. И прежде всего поэтому здесь нет и

не может быть никакого «Александра Александровича». Эпоха «древней воли»

и ее обобщенный персонифицированный человек соотнесены здесь с

современностью и ее — столь же обобщенным — человеком. Главная

индивидуально-поэтическая тема данного стихотворения — это тема характера

«боя», характера жизненных отношений, возникающих в эпоху «древней воли»:

по Блоку, они настолько прозрачны и ясны, что дают как бы наиболее общий,

166 Сельвинский И. Неточная точность или просто вольность —

Литературная газета, 1963, 5 окт., с. 4.

167 Чуковский К. Мой ответ. — Литературная газета, 1963, 29 окт., с. 3.

168

Примечательно, что в черновом наброске стихотворения

(см. комментарий В. Н. Орлова — III, 588) Блок гораздо резче и прямолинейнее

соотносит личное (связанное со сложными взаимоотношениями с Л. Д. Блок) и

современное — с историческим. Черновик теснее связан с «Песней Судьбы»,

чем окончательная редакция. В движении замысла и здесь видно становление

нового качества в поэзии Блока.

«отвлеченный» абрис, рисунок исторической судьбы России.

Персонифицированный герой цикла — воин Куликовской битвы — здесь

выступает от имени всего этапа в целом и одновременно представляет «вечный

бой», т. е. и будущее России, ее последующие этапы; образно ранний этап в

развитии стихотворения представлен «степной кобылицей»:

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль…

И нет конца! Мелькают версты, кручи…

Останови!

Идут, идут испуганные тучи,

Закат в крови!

Тема «древнего боя» перерастает в тему современной трагедии. Герой-персонаж

на этом этапе «древней воли» не боялся «мглы ночной и зарубежной» потому,

что у него были ясные и простые отношения с народом, с Русью — «женой»;

всю поэзию и силу характера персонаж в его «общей» грани находит в

исторической перспективе, без нее его просто нет, она вошла в самую его душу,

поэтому в новых формах «вечного боя» он должен быть, так же, как там, в

Куликовской битве, на высоте величественной трагедии. Ход на будущее, на

современность, таким образом, оказывается предвещанием общенациональных

катастроф, великих трагических потрясений.

Поскольку основные идейные акценты в первом стихотворении, в завязке

трагедии, были на историческом прошлом, на образах «древней воли» и

«степной кобылицы», и движение стиха шло от прошлого к будущему, то

трагедийная перипетия во втором стихотворении строится в основном тоже на

прошлом. Ситуация стихотворения — прямое предвестье той, исторической,

Куликовской битвы. Так как Куликовская битва толкуется как часть «вечного

боя» русской истории, то во втором стихотворении она сама дается в

мужественных, трагических тонах неокончательного боя. Этот ее

неокончательный характер одновременно лирически пронизан огромным

утверждением жизни и подвига, несмотря на их трагизм, — в поразительном

образе лебедей («За Непрядвой лебеди кричали, и опять, опять они кричат…»).

Второе стихотворение датировано 8 июня 1908 г. — одновременно создавалась

новая кульминационная сцена «Песни Судьбы», где криком лебедей отмечается

также схождение Фаины и Германа. Там этот образ мертвенно натянут и

граничит с безвкусицей. Действенная трагедийная историческая перспектива,

вошедшая в персонаж-характер только здесь, в лирическом цикле, отменяет

полностью всю концепцию пьесы. В пьесе схождение Фаины и Германа,