А. Блок. Его предшественники и современники

своего изложения, видимым стремлением к «миру» с символистскими

главарями, облечением своих идей в символистские одежды. Однако

непонимание символистскими вождями его реальных исканий, выразившихся и

в статье, характерным образом свидетельствует о том, насколько, при всех

своих заблуждениях в эту пору, Блок далек от своих мнимых «соратников».

Можно уловить здоровую тенденцию в гневе Брюсова — его возмутило

стремление Вяч. Иванова подчинить искусство религии, однако обосновывает

он свою неприязнь ошибочным способом. Если Вяч. Иванов стремился

полностью слить искусство и жизнь на религиозной основе (что, по существу,

действительно означало подчинение и искусства и жизни религиозным

конструкциям) — сам Брюсов полностью разделяет, расщепляет разные роды

жизненной деятельности, делает их автономными. При этом автономные права

получает и «религиозное жизнетворчество» («теургия») — по Брюсову, поэт

может увлекаться любыми религиозными доктринами и даже пытаться

проводить их в жизнь, к деятельности его как поэта это не имеет отношения.

Подход Брюсова наивно-технократичен; его брезгливость в отношении

религиозных конструкций выражается в иронии: «Почему бы поэту и не быть

химиком, или политическим деятелем, или, если он это предпочитает, теургом?

Но настаивать, чтобы все поэты были непременно теургами, столь же нелепо,

как настаивать, чтобы они все были членами Государственной Думы. А

требовать, чтобы поэты перестали быть поэтами, дабы сделаться теургами, и

того нелепее»193. Тут отчетливо видно, как на новом этапе русской жизни

Брюсов уже далек от Блока: любая попытка связывать воедино разные стороны

жизни (хотя бы и в их трагических расщеплениях) для него уже «рабство», и он

не видит разницы между Вяч. Ивановым и Блоком. И тот и другой употребляют

слово «теург» — значит, оба хотят подчинить искусство и жизнь религии. Оба

они хорошие поэты — зачем же они это делают, вместо того чтобы писать

стихи? — таков ход мысли Брюсова. Для Блока в таком ходе мысли Брюсова

«много просто наивного»194.

Зато отнюдь не наивным, но требующим опровержения всерьез — для

защиты символизма как религиозной философии, сливающей жизнь и

искусство в «теургии», в религиозной деятельности, устраняющей жизненные

неустройства, подменяющей собой иные способы общественной

193 Брюсов Валерий. О «речи рабской», в защиту поэзии — Аполлон, 1910,

№ 9 (июль — август), отдел 1, с. 33.

194 Письмо Блока Андрею Белому от 29 сентября 1910 г. — Александр Блок

и Андрей Белый. Переписка, с. 236.

жизнедеятельности, — представляется все это Андрею Белому. В своем ответе

Брюсову Белый настаивает на том, что именно так и обстоит дело: символизм

как «теургия», как религиозное слияние искусства и жизни, дает выход из

общественных противоречий. По Белому, именно следует подчинить искусство

новой религии, и тогда «… из искусства выйдет новая жизнь и спасение

человечества». Таким образом понимаемое искусство, по Белому, выше всех

других родов человеческой деятельности: «… в искусстве кроется религиозное

творчество самой жизни, определяющее само познание; так отвечает развитие

главнейших русл современной психологии и теории знания…»195 Выставляя

прямо противоположную Брюсову теоретическую аргументацию, Белый так же

мало понимает реальные творческие потребности Блока; Белый или всерьез

уверен, что Блок неожиданно отказался от всей своей предшествующей

эволюции, или, что более вероятно, старается сам себя в этом уверить. Блоку

приходится объяснять Белому, что он ни от чего не отказался и не собирается

отказываться: в письме от 22 октября 1910 г., связанном с этими полемиками,

Блок утверждает, что «Балаганчик», «Незнакомка» и т. д. — его прошлое, но он

не может «… не признать их своими», в целом же противопоставляет

построениям Белого трагическую тему как главное в себе: «… учел ли ты то,

что я люблю гибель, любил ее искони и остался при этой любви» (VIII, 317).

«Синтетические» построения символистских главарей, в сущности, более чем

когда-либо прежде чужды Блоку. На этом новом и чрезвычайно ответственном

повороте своей творческой биографии Блок ищет внутреннего обоснования

своих трагедийных концепций жизни и искусства, очень далеких от Белого.

С наибольшей резкостью и даже злобой выступил против докладов

Вяч. Иванова и Блока Д. Мережковский; при этом из контекста его огромной

газетной статьи ясно, что в особенности его вывел из себя Блок. Мережковский

усмотрел в докладах о кризисе символизма отказ от революции и даже

издевательство над нею. Себя самого Мережковский ставит в положение

защитника традиций революционной эпохи. Однако под революционной

«свободой», поруганием которой, с точки зрения Мережковского, занялись

«декаденты», сам он понимает исключительно свободу религиозных

убеждений: «… близок день, когда евангелие Марксово заменится Христовым и

русские люди снова сделаются русскими, т. е. такими, которые не хотят жить, не

отыскав религиозного смысла жизни…»196 Но ведь, в сущности, об этом же

говорит и Вяч. Иванов, и спор тут, как и многие другие аналогичные

пререкания, становится спором о словах. С Блоком же у Мережковского

серьезные счеты, и недаром сам Блок нашел выступление Мережковского

против него клеветническим. «По мнению декадентов, русская революция —

балаган, на котором Прекрасная Дама — Свобода — оказалась “картонною

невестой”, “мертвою куклой”, и человеческая кровь — клюквенным соком…