А. Блок. Его предшественники и современники

195 Белый Андрей. Венок или венец. — Аполлон, 1910, № 11, отдел

«Хроника», с. 3.

196 Мережковский Д. Балаган и трагедия. — Русское слово, 1910, 14 сент.,

с. 3.

надо быть черною сотнею, чтобы считать человеческую кровь за клюквенный

сок»197. Мережковского возмущает нежелание Блока отказаться от своего

творчества революционных лет, стремление видеть единую линию

органического развития. Приемлем период «Прекрасной Дамы» (хотя прежде

отвергался и этот период), последующее же развитие Блока, и в особенности те

произведения, где Блок хочет постигнуть драматические противоречия

современной личности, и шире — общественную противоречивость русской

жизни, отвергаются как поклеп на русского человека, русскую жизнь и русскую

революцию. Понятно, насколько кадетски-бессодержательным в таком случае

делается представление о защищаемой Мережковским «революции». Не о

революции тут хлопочет Мережковский, но совсем о других вещах.

Аргументация Мережковского, нападающего на Блока, в сущности, ничем не

отличается от доводов в «защиту» Блока, применяемых Белым. Но поскольку

Белый делал вид, что Блок отказался от самого себя, пытался

фальсифицировать его доводы и подсунуть поэту чуждые ему идеи, а

Мережковский откровенно и злобно нападал на Блока, — сами эти нападки во

многом проясняют объективный смысл всей ситуации. Особенную ярость

Мережковского вызывало стремление Блока связывать свое творчество, его

внутреннюю логику с объективными событиями в стране. Применяя

мистическую терминологию (и одновременно, конечно, обнажая философско-

идеалистические элементы своего мировоззрения), Блок утверждает, что

«… революция совершалась не только в этом, но и в иных мирах; она и была

одним из проявлений помрачнения золота и торжества лилового сумрака, то

есть тех событий, свидетелями которых мы были в наших собственных душах.

Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России. Как перед народной

душой встал ею же созданный синий призрак, так встал он и перед нами» (V,

431). Именно на эти блоковские построения чрезвычайно запальчиво нападает

Мережковский, усматривая в них чуть ли не манию величия и, во всяком

случае, кощунственное посягательство на «свободу», открывавшуюся в

«революции». Что сам Мережковский понимает под «свободой» и

«революцией» — мы только что видели. Но положения, на которые ополчается

Мережковский, действительно очень важны в блоковском докладе.

Было бы крайней нелепостью пытаться отрицать наличие элементов

идеализма и мистики, присущих не только этому докладу, но, в разной мере и в

разных конкретных соотношениях, и творчеству Блока во всем его объеме и на

всех этапах его развития. Но когда речь идет о творчестве большого

197 Мережковский Д. Балаган и трагедия. — Русское слово, 1910, 14 сент.,

с. 3. Обвинения в черносотенстве были устойчивой оценкой общественных

взглядов Блока Мережковскими «Ведь если наклеить на него ярлык (а все

ярлыки от него отставали), то все же ни с каким другим, кроме

“черносотенного”, к нему подойти нельзя было» — так оценивала З. Гиппиус

общественную позицию Блока в своих воспоминаниях о нем («Мой лунный

друг». — Цит. по сб.: Немеровская О. и Вольпе Ц. Судьба Блока. Л., 1930,

с. 203).

художника — следует, вместе с тем, видеть совокупность разнородных

элементов в этом творчестве, их конкретно-исторические связи между собой,

основную познавательную линию этого творчества и ее соотношение с

объективными общественными противоречиями, конкретно-исторической

ситуацией в стране. Пытаясь понять единство того, что происходило в

отдельных человеческих душах, и того, что совершалось в России, и

соответственно — идейно-художественное единство своего пути от

«Балаганчика» и «Незнакомки», скажем, к циклу «На поле Куликовом» и

«Итальянским стихам», Блок стремится в трудных условиях торжествующей

реакции сохранить и по-новому применять творческое единство личного и

общего, искавшееся и находимое им в границах этого же художественного пути.

Конечно, Блок грубо неправ, мистически извращает реальные проблемы и

реальное положение вещей, когда он пытается подобное единство обосновывать

тем, что революция совершалась «не только в этом, но и в иных мирах». Но он

прав, когда он отвергает «синтетические» схемы, религиозные сводки «всего

воедино», то ли под знаком «слияния» науки и мистики, как это было у Белого,

то ли синтеза «бездн верхней и нижней», как это проповедовалось

Мережковским, противопоставляя всему этому трагедийные истолкования

человеческой души в ее соотношениях с объективным драматизмом социальной

структуры, драматизмом общей исторической ситуации. В неопубликованном

ответе на возмутившую его статью Мережковского Блок, не отказываясь от тех

реальных проблем, которые он пытался решить в докладе, вместе с тем

признает, что «… это самое можно было сказать по-другому и проще» (V, 445).

Запутанность и неясность своего изложения он объясняет не формально, а

содержательно: «Тогда я не хотел говорить иначе, потому что не видел впереди

ничего, кроме вопроса — “гибель или нет”, и самому себе не хотел уяснить»

(там же). Блок отвергает обвинения в мании величия, основную же проблему

«по-другому и проще», нисколько от нее не отказываясь, формулирует в этой

связи так: «На самом же деле, что особенно самоуверенного в том, что

писатель, верующий в свое призвание, каких бы размеров этот писатель ни был,

сопоставляет себя со своей родиной, полагая, что болеет ее болезнями, страдает

ее страданиями, сораспинается с нею, и в те минуты, когда ее измученное тело