Абонент вне сети

– Вон островок твой, – Иван направил лодку к небольшой шхере. – Запоминай, где причаливать, а то тут скалы везде. В такую воду перевернешься – раньше лета не найдут.

– А мне по фиг.

Иван нашел место, где камни были заботливо убраны от воды, вытащил лодку на едва проклюнувшуюся траву и намотал длинную цепь, служившую швартовом, на деревянный кол. Он поскакал вверх по камням, цепляясь руками за чудом проросшие здесь деревца, нырнул за какую-то скалу и удовлетворенно хмыкнул.

– Заходи, – я услышал, как скрипнули дверные петли, и неожиданно разглядел макушку дымохода у себя под ногой. Я пошел на голос Ивана и увидел распахнутую дощатую дверь в какой-то блиндаж. Чиркнула спичка, и передо мной открылось убежище северного Робинзона: обитое досками помещение три на четыре метра, крохотное оконце, печка, односпальная кровать, стол и стул.

– Все вроде есть, – Иван разжег керосиновую лампу и изучал обстановку. – Доски здесь сосновые, тепло хорошо держат. Дров под кроватью полно. Видишь люк в подполье? Там продукты держи. Посуда на столе – больше нету, извини. Створку у печки не закрывай на ночь, а то угоришь. Если что надо, звони. У тебя телефон-то есть?

Я достал мобильник и с трудом удержал себя от искушения грохнуть его о гранит. Но я лишь демонстративно его отключил.

– Не нужно, Вань, звонить, – я попытался вложить в голос максимум уверенности.

– А ты забавник, – ответил он с хитрецой. – Когда что-нибудь случится, справа на скале костер запали. Или белье на деревьях развесь – я увижу. Главное – не кричи. Кричать здесь бесполезно.

Он пожелал мне удачи и уплыл. Едва лодка с моим сталкером растворилась среди недотаявших льдин, я почувствовал, что меня покидает кураж мятежника. Как только с моего горизонта исчез последний человек, перед которым нужно было держать лицо и распускать перья, внутри меня слились ужас перед холодной пустыней ночи и вкус запоздалого раскаяния.

Глава третья Эпидерсия

Я никогда не забуду стыд, заполнивший меня наутро после похорон Дэна. Люба сопела рядом, а на кресле валялась варварски вскрытая пачка презервативов. Что, казалось бы, здесь принципиально нового? Но и стыд был необычным.

Ведь каждый из нас боится не столько греха, сколько огласки и потери репутации. Не так страшно обоссаться в электричке, как смешки и оскорбления пассажиров. Поэтому любой вменяемый мужчина, если его сильно укачает, идет в проход между вагонами, впивается в дверные ручки, чтобы никто не зашел, и нервно зыркает в окошки по сторонам. Перед собой его железно оправдает тот факт, что туалетов в электричке нет и что струя направлена в зазоры прямо на рельсы.

Но рядом с Любой я в полный рост ощутил несоответствие природы и поступка, часто именуемое развратом. О потери репутации речи идти не могло – наоборот, мой образ плейбоя только выиграл бы, если бы я рассказал парням за пивом, какова Люба в позиции догги-стайл. Но я смутно чувствовал, что вчера этого было нельзя и оправдание «Дэну уже все равно» не подходит. Тогда зачем? Ведь трудно назвать это победой – добиться от женщины того, что она сама от тебя хочет. И стоит ли расплачиваться стонами души за несколько условно приятных минут, которые я толком не помню. Дэн был прав: мы, как бараны, бодаемся за то, что нам не нужно. И этим предаем себя.

Люба была недовольна как ранним пробуждением, так и моим тоном, не оставлявшим надежд на то, что ступеньки подобных ночей приведут нас к алтарю. Я выдал ей халат, накормил яичницей и сказал, что она великолепна. Это означало «всем спасибо, все свободны». Около дома я посадил ее на такси и поцеловал в щеку.

Не менее поганым выглядел тот факт, что нужно еще и работать, а не лежать на диване и читать Бердяева в качестве душевной уборки. Начинался понедельник, и к полудню меня ждали в прокуратуре Петроградского района: начальник следственного отдела Паша обещал рассказать про «дело черных риелторов», которое он недавно отправил в суд. Паша просил не опаздывать, и я ерзал на кресле маршрутки, поминутно глядя на часы. Лишь перед входом я обратил внимание, что моими попутчиками оказались два негра, три араба, четыре китайца, а водитель-грузин нежно басил в телефон на родном языке, умудряясь при этом одновременно принимать плату, отсчитывать сдачу и вести машину, никого не задавив. Наверное, Гай Юлий Цезарь – лох по сравнению с ним.

Я опоздал всего на десять минут, но Пашин кабинет был заперт. «Он еще не приходил», – пояснила девчушка в синей прокурорской форме с «тысячью косичек» на голове, открывая соседнюю дверь. У нее был вид не ложившейся спать тусовщицы, а в руках она держала пухлую папку с надписью «надзорное производство». При ее появлении солидный дядька с галстуком под дорогим кожаным плащом подскочил на стуле, назвал ее Аленой Дмитриевной и глазами выразил готовность исполнить любой мадемуазельский каприз. «Ждать» – она осадила его обратно на стул и скрылась за дверью. Губы мужчины беззвучно шевелились.

Паша появился минут через двадцать.

– Ты что здесь делаешь? – Он посмотрел на меня кротко и участливо.

– Ты просил не опаздывать, – напомнил я.

Его мысль понеслась по закоулкам памяти.

– Виноват, – Паша покаянно уронил подбородок на грудь, словно хотел прочесть псалом. – У нас убой сейчас, давай вечером посидим.

– А кого убили? – поинтересовался я.

– Да полярника одного. Семьдесят два года мужику было, пять экспедиций, орден Ленина, воевал, сидел, четверо детей, а забили насмерть за столом на собственный день рождения.

– Возьми меня с собой, а то все равно писать нечего.

Он не отказал, мой рассеянный сосед с верхнего этажа, который дважды заливал мне кухню и один раз отмазал после удалого махача с нахимовскими курсантами в кафе «Солдат удачи». Он учился на год младше в соседней школе, но работа в следствии уже подарила ему седые виски, а однажды его даже приняли за моего папу.

На патрульном «козле» нас довезли до некогда доходного дома на Большой Монетной, где фасады сверкали карельским мрамором, проходные дворы кишели крысами, а балконы нависли над головами как гильотины неотвратимой судьбы. На четвертом этаже кучка дядек в милицейской форме обсуждала родню футбольного арбитра Сухины, засудившего «Зенит» в последнем туре. Труп с дерзко распахнутыми глазами лежал навзничь в прихожей, перегораживая вход на кухню, к недоеденным салатам и недопитой водке.

У тела хлопотали двое тертых мужичков. Один записывал, другой диктовал: левая рука откинута назад и согнута в локте – и все в таком духе. У них был измученный застольем вид, и по ходу работы они принимали по стопке со стола хозяина.

– Пал Саныч, вы уже перекусили? – донесся игривый голосок из гостиной, где брюнетка пацанского вида смеялась над шутками крепыша в кожанке. Она игриво откинулась на разложенном диване, подперев голову кулачком, и улыбалась всем сразу, как улыбаются только незамужние женщины после тридцати.

– Не успел, Юленька, – Паша решительно направился в комнату, споткнувшись о ногу покойного. – А что за салатик нам сегодня послал Боженька?

– Мимозочку, но там еще крабовый есть, – она показала пальчиком на кухню. – А бутерброды с семгой я в холодильник убрала.

– Никита, что нового? – спросил Паша у ее собеседника, оказавшегося начальником районного угро.

– Бытовуха чистая, – парень начал озираться и щуриться, как это делают гангстеры в фильмах Мартина Скорсезе. – Кто-то из своих. Не будет же он на днюху с первым встречным сидеть.