Абонент вне сети

Осталось отыскать мою гостиницу. Я с нетерпением поскакал по каменной гряде – туда, где, по моим ожиданиям, должна быть хибара. И едва не налетел на деревянную дверь. Есть! Я рванул за ручку и вошел внутрь, споткнувшись об рюкзак. Там было темно и нисколько не пахло уютом, но мой страх, похоже, остался снаружи.

Непослушными пальцами я нашарил в джинсах зажигалку и высек пламя. Нервный огонь осветил заботливо приготовленные каминные спички, щепу на растопку и старые газеты. Тут меня учить не надо: через несколько секунд в печке трещало пламя, а сквозь щели выползал едкий дым. Я проверил заслонку и смирился со слезами на глазах: отсырела за зиму печурка, ничего не поделаешь.

Отправляя в огонь газету, я опознал «Невское время» трехлетней давности с моей статьей про фобии городских жителей, о которых я писал тоном выжившего в Фермопилах спартанца. Хорош спартанец: впал в панику в абсолютно необитаемом перелеске длиной в семьдесят метров, едва не сломал себе кости, испачкал одежду до такой степени, что даже в электричку могли не пустить. Но больше всего я устыдился своих подрагивающих пальцев. И этими руками я складываю из букв слова, которые учат людей жить?!

Я зажег две керосиновые лампы и начал ревизию своей хибары. Площадь три на четыре метра. Стол, стул, кровать и шкаф, который непонятно как сюда затащили. В шкафу посуда, коробка со свечами, соль, чай, и даже зубная паста. В углу на табуретке газовая плитка и пузатый красный баллон. Сорокалитровый бидон воды, в котором как крошечные айсберги плавали льдинки.

Затем я перебрал привезенный Иваном рюкзак. Пара кило картошки, шмат сала, трехлитровая банка квашеной капусты были плодами натурального хозяйства. Палка дешевого сервелата, пять банок мясных консервов, рожки, кетчуп, масло, хлеб и прочая белиберда. Бюджетно, ничего лишнего, а в жадности Ивана не упрекнешь. Какая жадность, если не пожалел литровой бутылки водки. Кто жил в глухой деревне, где нет трассы и садоводов, поймет всю купеческую широту этого жеста.

Печка прогревала воздух мне на радость: я уже снял куртку и крутился в одном свитере. Я наладил газ, и на плите приветливо закипал чайник. Правда, пришлось подставлять руки под ледяную струю из умывальника, а потом отогревать их над открытым огнем.

Я съел пару яблок, бутерброд с консервированной ветчиной и попытался расспросить себя, что я здесь делаю. И не нашел внутри никаких планов внутреннего возрождения. Все мое прошлое казалась мне одной сплошной мерзостью, а будущее – полным унизительных попыток свести концы с концами. Хорошо еще, что мне больше тридцати лет, и я знал, что к завтрашнему утру у меня вырастут совсем другие глаза. И тогда я решил напиться, чтобы уснуть.

Я нащупал под столом холодное стекло бутылки и плеснул спиртное прямо в чашку, из которой только что пил чай. Соорудив себе новый бутерброд, я от души приложился к кружке. Боже, там был чистый спирт! Мой рот охватило пламя, заодно сжимавшее его в комок, словно пригоревшее тесто. В голове расцвели вспышки, как фейерверк в новогоднем небе, а на ноги упали пудовые кандалы. Хорошо, что я сидел.

Я кое-как запил и заел, проорался матом, а спустя пять минут уже разводил спирт пополам, готовясь к новому залпу. Ведь хороший удар в переносицу и заливающая лицо кровь часто являются для мужчины убедительной причиной посмотреть на ситуацию под другим углом. Точно так же мужчина думает, что крепкий алкоголь помогает разбудить чувственную сферу. Ответственно заявляю: полная чушь. Если резко нажать на тормоз и вывернуть руль, машина не поедет в другую сторону. Чтобы остановиться и развернуться, нужно время. Время, которого у нас никогда нет, потому что мы привыкли разменивать его на деньги.

Я выпил пять раз подряд и осознал себя мысленно переписывающим набело сегодняшний день: совершавшим то, чего не совершал, и вбивающим в недругов едкие как щелочь слова правды. Но множество вопросительных знаков отравляли мне торжество. Что я натворил? Кто я теперь? Что будет завтра? Мысли, как тысяча кошек, ходили каждая в свою сторону, и не за что было зацепиться, подтянуться, встать на ноги и заняться уборкой хотя бы в прихожей своей души.

Я выпил еще и попытался зацепиться за Дэна. Но он только лыбился мне из дощатой стены, и было непонятно, поддерживает он меня или презирает. В конце концов я начал петь песни Высоцкого, выстукивая ритм пальцами по столу, – сначала тихо, а потом во всю глотку, понимая остатками мозгов, что услышат меня только камни, сосны и затаившаяся в них птичья сволочь.

Я даже вышел на улицу, проорав в ночное небо «Еще не вечер», и понял, что плачу. Какие-то едкие струйки ползли из глаз по щекам. Я вернулся за стол, запустил в горло еще одну порцию спиртяги и через мгновение почувствовал, как она возвращается ко мне с дикой скоростью. Я едва успел вырваться на улицу и упасть на колени перед ближайшей сосенкой, как изнутри меня хлынула ярость последних дней.

Глава четвертая Долги отдают трусы

Тем же вечером я позвонил Ринату Булатову по кличке Бубл, лысеющему раздолбаю и тотальному гедонисту, который к тридцати годам скурил больше ганджубаса, чем поместилось бы на территории Ботанического сада. Глубокий знаток поэзии Джима Моррисона, музыки Роберта Фриппа и философии Тимоти Лири, первые семь лет после школы Бубл потратил на то, чтобы нормально отдохнуть от выпускных экзаменов. Необходимость зарабатывать деньги волновала его еще меньше, чем этнический конфликт в Уганде. Периодически он что-то охранял, разгружал или продавал, но ему это быстро надоедало, поэтому львиная доля расходов по его содержанию ложилась на плечи друзей и подруг. Когда ни у кого толком не водилось денег, с ними расставались легко и с удовольствием, особенно когда рядом интеллектуал, имеющий возможность рассказывать про дневные сессии МTV. Но время шло, друзья обрастали собственностью, а женщины приближались к опасной черте, за которой стоит подумать о замужестве.

Дольше всех продержалась одна сентиментальная бизнесвумен, для которой Ринат был яркой альтернативой миру наживы и чистогана. Она сама дарила себе цветы и кольца, готовила ему стейки с кровью и даже вывезла на семинар в Копенгаген под видом специалиста по разведению форели. От него уже не ждали никаких вещественных доказательств любви, но он сам все испортил, однажды подарив ей шоколадку. Робкая надежда барышни, что в любимом начались качественные возрастные сдвиги, лопнула как лампочка на морозе, когда через полчаса он потребовал от шоколадки фольгу, чтобы употребить гашиш. Всего через два месяца она удачно вышла замуж за сорокалетнего финдиректора.

В двадцать четыре года Ринат поступил на эколога. Ему нравилось бывать на природе, а конкурса в вузе не было – специальность считалась «мертвой». Тем не менее Бубл продлил себе молодость, прогуливая лекции в обществе юных и задорных сокурсников, не парившихся, куда потратить родительские деньги. А потом ему крупно повезло.

Как редкого в городе дипломированного специалиста-эколога, его пригласили работать в природоохранный комитет Смольного, у которого тогда прибавилось и функций, и полномочий. Ринату поручили инспектировать предприятия. Он мог поставить вопрос о закрытии любого завода, если директор недостаточно широко улыбался. Промышленники облизывали его как священную корову, он богател и не забывал делиться. Его начали продвигать, и за год он взлетел выше многих, кто все эти годы зубрил макроэкономику в библиотеках. Но деньги его не испортили: когда я позвонил, он предложил встретиться в два часа буднего дня на нудистском пляже в Сестрорецке.

Апрель выдался аномально теплым. Температура ушла за плюс двадцать, и, хотя в лесу еще не растаял снег, на песке знаменитого пляжа «Дюны» грелось и играло в волейбол полсотни обнаженных тел. Рината я увидел лежащим на животе и цинично разглядывающим молодых женщин, даже не надевая противосолнечных очков, как требуют местные правила приличия. На покрывале рядом с ним лежала нераскрытая книга «Экологический шантаж \'\'Гринпис\'\': история, методы, пиар».

– Физкульт-привет, – сказал я его заднице.