Абонент вне сети

– А вы советуете мне и дальше кивать, улыбаться и забыть слово «нет»?

– Люди бывают светлыми, темными и никакими. Никакие обычно становятся темными, когда в них просыпается честолюбие. Твоя злость скоро пройдет, и что ты выберешь? Скорее всего, будешь перестраивать мир под себя.

– Это плохо?

Разумовский не успел ответить, потому что на порог перископовского штаба вышел зам Бочкина Юрий Петрович Огинский. Помимо коммерции он разруливал всякие предвыборные гонки, в которых сам не мог участвовать из-за прошлого: при большевиках он сидел за хищение соцсобственности и закосил армию «под психа». Лица сотрудников обратились к Огинскому с тайной надеждой, словно он собирался прочесть Нагорную проповедь. Но зам коммерческого лишь кому-то рассеянно кивнул, нашел глазами меня и двинулся навстречу.

– Егор, привет, – Юрий Петрович протянул вместительную ладонь и отвел меня в сторону. – Давай попиарим одного козла.

– У меня свои козлы недопиарены, – уклонился я. – Да и с работой пока не понятно ничего.

– Чего тебе не понятно? – удивился Огинский. – Ты остаешься, мне Борисыч сам говорил. А дело не терпит.

– Сто пятнадцатый, что ли?

– Ага.

В сто пятнадцатом избирательном округе проводились выборы представителя в Госдуме, поскольку прежнего депутата убили из-за каких-то бензиновых разборок. О своем желании позаботиться о жителях округа заявили экс-начальник ГУВД, директор зоопарка, худрук драматического театра и даже бывший зам бывшего мэра, сидевший в «Крестах» за организацию заказных убийств.

– У них сейчас самая сеча, – рассказывал Огинский. – Помидоры друг другу крутят со страшной силой. Кто-то додумался выпустить листовку от имени Евграфова: мол, в городе, пережившем блокаду, должны помнить, что значит остаться без крыши над головой, поэтому давайте построим в нашем округе дома для беженцев из Чечни. По всем почтовым ящикам раскидали. Ну, естественно, Евграфов больше не боец. А вчера такая же телега якобы от Смирнова появилась: дорогу молодым, на хрена мы тратим деньги на бесполезных пенсионеров. А пенсы в основном на выборы и ходят.

– От меня что требуется?

– В свете новейших технологий надо написать от лица одного черта, что он – педераст с передовыми взглядами, борется за права сексуальных меньшинств. И самое главное, напиши, что он хочет вести просветительскую работу в школах: мол, здравствуйте, дорогие дети, в жопу – это очень хорошо. Ну, в общем, придумаешь, не тебя учить.

«Прогрессивный педераст» после «фармагеддона» решительно не усваивался. Конечно, после восьми лет работы в петербургской журналистике я не мог похвастать профессиональной невинностью, но насиловать совесть в столь извращенных формах я не пробовал и пробовать не собирался. В голове закрутились фразы, от которых краснеют грузчики.

– А что меня ждет в случае успеха? – спросил я и удивился собственному вопросу. Как будто плотина внутри меня блокировала половодье чувств.

– Сто евро, – ответил Огинский. – И мое радушие. Завтра к утру успеешь?

Я с грустью отметил, что Огинский совсем не похож на Мефистофеля, который осознавал наличие в Фаусте личности и мог лишь соблазнять, а не навязывать. Юрий Петрович привык иметь дело с людьми деловыми и голодными, за которых «да» говорят желудок и амбиции.

– Такие материалы несколько не по моей теме, – первые пары несогласия прорывались наружу.

– Ну, послезавтра – край, – Огинский не заподозрил бунта, решив, что я просто выторговываю себе время. – Да, зовут его Иосиф Борисович Мамонтов. Запиши, а то забудешь…

– Вы меня не поняли, – я добавил металла в голос, но тут у Огинского зазвонил мобильник. Он буркнул что-то неразборчивое и отошел в сторону. «Какая Йошкар-Ола? Без проплаты ничего не отгружать!» – кричал он в трубку. Забыв про меня, Юрий Петрович зашел в здание, перепрыгнул через турникет и исчез в коридорах.

Я поднялся на второй этаж, где бликовали включенные мониторы компьютеров, заливались телефоны и совсем не было людского компонента. Лишь пройдя к своему столу, я увидел притаившегося в углу редактора подросткового «Подвальчика» Никиту Шмелева, усердно черепившего клавиатуру.

– Эй, – позвал я его, – война-то кончилась.

– Кому как, – Шмелев заметно напрягся при моем появлении.

– А чего ты не дома? – Я имел в виду, что Никитин стол находился рядом с моим, а сейчас он сидел за могучим дизайнерским аппаратом. Но, увидев разбросанные по столу диски, я все понял. – А ты молодец!

Никита, как пить дать, скачивал сетевые папки с фотографиями и текстами. На новой работе это ему пригодится.

– Не базарь, ладно? – попросил Шмелев.

– Ты уже решил, куда направить лыжи?

– В «Дорожник» или в «Премьер».

Эти маргинальные подобия «Перископа» ориентировались на деклассированные слои в регионах. Годами они подбирали за главным конкурентом остатки рынка, но с последними трудностями в «Перископе» резко активизировались. «Шлюхи умирают на крестах», «Трахнутая шваброй», «Жорево и порево» – подобные выкрики печатались на обложках аршинными буквами, и «Перископ» уже выглядел рядом с ними как «Уолл-стрит джорнал». Но тиражи «дорожников» скакали галопом.

– Зачем тебе эта шляпа? – спросил я.

– Они платят – резонно возразил Никита. – И я иду к ним прямо сейчас, потому что завтра там будет вся наша камарилья.

– И на собрание не останешся?

– А зачем? Орден Подвязки мне там не дадут. Так что пошел я рощей.

Со временем всем нам, наверное, придется стать такими. Кто первым встал, того и тапки. Что охраняешь, то имеешь. Не нравится вам зять, сношайте дочку сами. Я пожал Никите руку на прощание.

За окном вдруг повалил снег, хотя заканчивался апрель, и час назад на небе светило солнце. Я наблюдал, как во двор въехал бывалый «форд-фокус» серого цвета. Двор у «Перископа» был общий с одним оборонным заводом, ныне кормившимся производством кассовых аппаратов. Из «форда» выполз кряжистый дядька и уверенной «от бедра» походкой направился к зданию правления по вымощенной плиткой дорожке. Пройти предстояло не более ста метров, но на этом пути с барином произошли чудовищные метаморфозы. Его голова постепенно втянулась в плечи, спина изогнулась вопросительным знаком, ноги засеменили. Если в начале своего пути он по-хозяйски кивнул кому-то из работяг, то при входе в здание он тряс головой, словно больной псориазом – по два-три раза на каждого встречного. А потом неловко задел женщину портфелем.

– Здравствуйте, Егор Романович, – подошел ко мне политический обозреватель Михаил Гутман.

– Как дела, Михал Михалыч, – я поздоровался с ним за руку. – Неужели и вас посмеют за ворота?

– Не посмеют, – в глазах Гутмана скакали веселые искры. – Я только что отнес Игорю Борисовичу заявление об уходе.

– Сильно, – оценил я.

– Егор Романович, в какое сучье время мы с вами живем! – Голос коллеги наполнился диссидентским пафосом. – Кто мог представить себе такое лет двадцать назад? Я ушел тогда из «Ленинградской правды» по идейным соображениям. Вы тогда были совсем мальчиком и не представляете, какое это для нас было счастье – когда вдруг разрешили писать, пустили в архивы. В девяносто первом я ночами сидел у Мариинского, чтобы все это защищать. Хотя автомат никогда в жизни в руках не держал. Если бы в те времена мне предложили хоть за золотые горы обосрать кого-нибудь печатным словом…