Абраша

Николай отодвинул папку с копиями писем «Лингвиста» и углубился в Ключевского – «Русская история. Полный курс лекций». Не зря он провел время в Минске. Помимо всего прочего, там были замечательные ребята – его сокурсники. Он полагал, что основной контингент Великого Ордена – такие же «технари», как и он. Однако оказалось, что едва ли не большая половина слушателей, во всяком случае, его курса – гуманитарии: выпускники филфаков, юрфаков, истфаков. Вот от них, от своих товарищей даже в большей степени, чем от преподавателей, он выяснил столь необходимую ему сейчас «систему ценностей» в исторической науке. Поэтому, сталкиваясь с проблемами XVIII века, особенно Павла, он обращался в первую очередь к Ключевскому. «Надо просмотреть Мережковского, хотя там ничего ценного не выцарапаю, может – Платонова – это интереснее…»

«5 . Ты утверждаешь : «Всё, что им делалось, делалось беспорядочно, бессистемно, разнонаправленно…»

Отвечаю : Чушь. Однобокая чушь. Павел действительно часто менял свою линию, его реформы часто были двойственны. Точное понимание актуальных задач государства, входящего в ХIХ век, сочетались с романтизацией глубокого Средневековья… Но при всем при этом его отличала гибкость, умение реагировать на изменяющуюся ситуацию: взаимоотношения с Францией – прямое тому доказательство.

6. Ты : «… неудержимое стремление к централизации… этой пагубной болезни русской государственности».

Я: Насчет «пагубной болезни» согласен». – «Ну и хорошо, что согласен. «Централизация – пагубная болезнь» – это уже почти жарко. Надо учиться. Мне надо еще много учиться. Этот Срзн. – умница. Не случайно Влд. Сокр. так к нему прикипел. Чтобы ему и ему подобным оппонировать и, главное, чтобы их ущучить – надо еще много каши съесть. – Съем. «Каша» – вкусная!!! Ух, и интересная эта работа». В соседнем кабинете приглушенно прозвучали позывные программы «Время» – «Не я один «на боевом посту» – это хорошо. Пошли дальше». – « Но ты забыл об административных преобразованиях, расшатывающих или, точнее, балансирующих эту централизацию: говорю о сокращении до 42-х количества губерний, возвращении самоуправления Прибалтийским землям и Малороссии, реорганизации Сената, расширении функций министерств – эти реформы были продолжены его преемниками. А уравнение в правах всех сословий?

7. Ты утверждаешь : «Тупая муштра, бесчисленные парады и смотры на плацу, телесные наказания для солдат и, особенно, для офицеров»…

Отвечаю: Да, «Гатчинская муштра» – притча во языцех, справедливо и закономерно обсужденная, осужденная и порой осмеянная. Нелепостей было предостаточно. Но представь, батюшка ты мой, ежели бы Павел не встряхнул армию, не вдохнул в нее дух армейской дисциплины (порой нелепыми способами), если бы солдаты продолжали корячиться на полях – отнюдь не сражений – на бар, офицерство – и столичное, особенно, гвардейское, да и провинциальное – пить, гулять и разлагаться, представь, если бы в той же пресловутой Гатчине не родилась современная артиллерия, а именно Павел – даже не Суворов, который всегда верил во всепобеждающую силу пехоты, – именно этот «сумасброд» апробировал и закрепил навыки создания самостоятельных подвижных артиллерийских подразделений, регулярного применения картечи в стрельбе из орудий (до него картечь использовалась в исключительных случаях), обратил особое – жестокое, что было, то было, – внимание на подготовку арт. команд – представь, как могла сложиться битва, скажем, под Бородином. Уж Бонапарт-то опробовал силу артиллерии еще в Тулоне и хорошо знал ей цену. Думаю об этом и не знаю, что было бы лучше. Без шестилетнего правления Павла русская армия имела бы бледный вид в 1812-м, но как сложилась бы русская история в этом случае? Гордости за ту кампанию не было бы, но было ли бы от этого нам хуже в ХХ веке? Не думаю. Хуже не бывает». – «Прекрасно, прекрасно, Александр Николаевич! Что и требовалось доказать! Насчет реформ Павла в армии, он, пожалуй, прав. И вообще – умен! Такой бы ум на пользу направить!!! Дальше» – «Наконец, последнее:

8. Ты : Поразительно, что Павел, как никакой другой русский Император пользовался любовью простолюдина, сиречь – народа.

Я : Согласен! Кажется Брюлль – посланник Пруссии – писал, что Павлом недовольны все, кроме солдат, крестьян и городской черни, а это, как ты понимаешь, процентов 80 из 36-миллионного населения России. Австрийский посланник Лобкович еще до воцарения Павла, в середине 70-х писал, что П. – «кумир своего народа», а Андрей Разумовский как-то сказал Павлу: «Если бы Ваше Высочество захотело!» – имея в виду возможное низложение Екатерины – ненавистной матушки Наследника. Действительно, за Павлом бы пошли, не задумываясь. М. Фонвизин писал о любви к Павлу «простого народа». И т. д. Именно это так неожиданно сближает его с… Отрепьевым (и не только с Отрепьевым). О Гришке вспомнил случайно – в связи с «моей» Маргаритой. Но вдумываюсь и нахожу всё больше глубинных аналогий не в их реальных судьбах, а в судьбах их бытования в общественном сознании, в нашей истории. Говоря же о Павле, подчеркну, что именно такое отношение к нему простого люда, солдат, особенно моряков, является причиной молчания о нем сегодня. Не укладывается он в прокрустово ложе советской схемы: не похож он на угнетателя простого народа, крепостника, защитника помещика и пр. галиматьи…»

«Стоп! Вот отсюда поподробнее ». Трамвай продребезжал по Литейному. Вырванный из многоголосья суетливого дня, неожиданный грохот этого запоздалого путника дробно прокатился по спящему пустынному городу.

* * *

Собака была большая, лохматая, грязная. Она стояла чуть поодаль, не приближаясь и не отдаляясь. Взгляд был усталый, внимательный, доброжелательный, недоверчивый. Кончик напряженного хвоста чуть помахивал, как бы говоря: «ну-ну, посмотрим…»

– Ну, давай познакомимся.

– Зачем? – вопросительно шевельнулся кончик хвоста.

– Так ты – один, и я – один, вместе будет веселее.

– Кому?

– Нам с тобой. И кончай выпендриваться. Пошли ко мне домой.

– А мне и здесь хорошо.

– Не хочешь?

Хвост напрягся в задумчивости и опустился, то ли соглашаясь, то ли в испуге, что судьба, улыбнувшись на секунду, сейчас отвернется от нее.

– Пойдем, я тебя вымою, расчешу, как следует.

– А как насчет жрачки?

– Что у тебя за выражения? И накормлю как следует. Ты, наверное, давно уже не обедал по-человечески?

– Да я и по-собачьи давно не обедал.

– Давай, решай скорее!

В собаке явно происходила яростная борьба между врожденной доброжелательностью и желанием отведать настоящей жизни, с одной стороны, и горьким жизненным опытом, с другой.

– Что-то ты больно сладко поёшь…

– Во-первых, я тебе не певец, чтобы петь…

– Хорошо, прости…

– А во-вторых, если не понравится, уйдешь.

– Или ты выгонишь, когда надоем. Знаю я вас: побалуетесь и на помойку. А мне потом опять заново авторитет завоевывать, это стоит не одного сломанного ребра, прокусанного уха и вырванного клока шерсти. У меня и так ее мало осталось.

– Да не бзди ты…

– Ну вот и ты туда же… Помойка, а не речь…

– Прости, вырвалось. Задолбал ты меня своим недоверием.

– Жизнь учит. Она штука сложная.

– Это ты прав, дружок мой. Ты же мой дружок. Никуда я тебя не выгоню.

– Прямо не знаю…

Кончик хвоста осмелел и приподнялся, его белая кисточка начала приветливо помахивать, как бы отгоняя последние тени сомнения и недоверия.

– Слушай, с кем я только не беседовал: и с дворником, и с двумя старыми сплетницами с нашего двора, и с управдомом, и с начальством, и с подчиненными, и… и с сыночком моим мы всё время беседовали. Он у меня хорошим мальчиком был: умным, ласковым, внимательным… С кем я только не беседовал, а вот с собачьим хвостом – никогда! С товарищем Сталиным беседовал… Что ты смотришь?

Уши собаки приподнялись и напряглись, голова склонилась набок, глаза удивленно округлились.

– Не веришь?

– А ты сам-то себе веришь? Ишь хватил: с товарищем Сталиным он беседовал! О чем же вы толковали?

– Первый раз – о товарище Жукове Георгии Константиновиче. Я и говорю ему: «Иосиф Виссарионович! Что же Вы товарища Жукова в Одессу ссылаете. Он же не Пушкин, чтобы в Одессу. Такой боевой маршал!». А он мне: «Ты, Захар, – говорит, – плохо ситуацию понимаешь». – «Так как же плохо? Я всю войну прошёл. И на Втором Украинском был, и на Первом Белорусском. У нас такая примета была – точная примета – ежели на фронт поставили маршала Жукова или Рокоссовского, будет наступление. Причем, успешное. Товарищ Рокоссовский, конечно, посимпатичнее был. Он тоже много людей зря положил, но не так, как товарищ Жуков. Товарищ Жуков – он врага просто трупами заваливал. Но – побеждал. Другие тоже заваливали, но победы просерали, прошу простить за грубое слово. Как ваш любимчик Еременко, тот еще душегуб был, любитель обещаниями вас кормить». – «За грубое слово прощу, а вот кого мне любить, а кого нет, мне решать. Будешь лезть не в свое дело, быстро пойдешь червей кормить». – «Знаю я». – «Знаешь, так держи язык на привязи». – Прямой человек был товарищ Сталин. Прямой, но справедливый. – «А вот Жукова я в Одессу отправляю не в ссылку, а спасти его хочу. Тут мои мóлодцы задумали отправить его вслед за его начштаба Телегиным и… этим, как его, ну мужем певицы Руслановой. Но я сказал: Лаврентий, ты Жукова не тронь и этому Абакумову скажи – ни-ни». – «Так за что же, товарищ Сталин? Ведь и Телегин был боевым генералом, и Крюков – муж нашей любимой певицы?» – «Да, воевали-то они хорошо, слов нет. А ты мне скажи, Захар, ты в каком чине войну закончил? – «Майором». – «Майором. Это хорошо. А что ты, майор, из Германии на память привез?» – «Приемник, “Грюндиг” называется и альбом с картинками». – «С какими картинками? С девочками?» – «Да нет, товарищ Сталин. Там репродукции старинных картин. Я их люблю разглядывать. Рафаэль там, Тициан, ну, Рембрандт, конечно». – «А что же ты не привез себе мотоцикл или велосипед. Я разрешил: генералам по “Мерседесу” или “Опелю”, а офицерам – мотоциклы…» – «Так я водить не умею». – «Не умею, не умею… Научился бы. И часы мог привезти, и охотничье ружье, и ковры, и сервизы – за копейки продавали… А твой товарищ Жуков эшелон приволок: 200 штук мебели из карельской березы, ореха и красного дерева, как мне Лаврентий докладывал, хапнул, а тысячи метров шелка… Что он солдатам шелковые портянки шить собирался? А сотни шкурок обезьян, соболей и норки – он что, блядь, собирался их на ушанки пустить?! А гобелены и картины – пол-Эрмитажа можно ими обставить! Все они, бляди, оборзели, мать их! 60 тысяч роялей притащили – пианисты сраные!» – «Да не нервничайте, пожалуйста, Иосиф Виссарионович». – «Я тебе не Иосиф Виссарионович. Я тебе товарищ Сталин. Ладно, иди, утомил ты меня. А твоего Жукова я еще дальше ушлю. За Урал… И в наказание, и во спасение». Я хотел пожелать ему спокойной ночи, но тут сам проснулся…