Актуальные проблемы языкознания ГДР: Язык – Идеология – Общество

Так, в последнее время говорят о наблюдаемом в международном масштабе повышенном интересе к социолингвистике. Такой интерес, в смысле вышеизложенного, безусловно, имеется, и это можно считать прогрессом постольку, поскольку тем самым общественный характер языка перестает быть второстепенной проблемой. Но это не означает, что каждое отдельное социолингвистическое течение или даже большинство из них прогрессивны или способствуют развитию марксистско-ленинской теории языка. Здесь уместно напомнить, например, о реформе преподавания родного языка, проведенной в некоторых капиталистических странах в соответствии с теорией о специфическом для каждой социальной группы языковом коде. Согласно этой теории, существует проблема языковых барьеров, для преодоления которых предлагаются различные меры. Эта теория основывается на скороспелом обобщении единичных наблюдений, и ее общественная функция состоит в том, чтобы отвлечь внимание от классового характера политики в области образования в капиталистическом государстве. Эта теория создает иллюзию, будто меры по поощрению языкового развития и установление новых критериев в оценке коммуникативно-языковых успехов учеников способны обеспечить действительное равенство возможностей. В этой теории социальная демагогия СПГ (Социалистическая партия Германии. – Прим. перев.) черпает «научную» аргументацию; если же на нее будут опираться прогрессивные силы, то она, будучи научно несостоятельной, может дискредитировать добросовестный труд.

В многочисленных работах, появившихся в последнее время в ФРГ, все большую роль играют также такие понятия, как «коммуникация» и «коммуникативное поведение». С нашей концепцией эти работы часто сходны только употреблением именно этих или им подобных обозначений. Это относится, например, к теории «коммуникативной компетенции», которую предлагает Хабермас [76] . Его основная ошибка состоит в том, что, противопоставляя коммуникативное поведение, с одной стороны, речи, а с другой – действиям с использованием орудий труда, он разрывает детерминирующую взаимосвязь. Это приводит его, среди прочего, к выводу, что в «речевом акте» что-то создается, что якобы имеются конституирующие диалог прагматические универсалии и что можно представить себе идеальную речевую ситуацию, характеризуемую структурными признаками возможных ситуаций. Критикуя эти и подобные концепции, часто имеющие сугубо идеологическое назначение, невозможно занять правильную позицию, если не представлять себе четко основные положения марксистско-ленинской концепции языка.

76

J. Habermas, N. Luhmann. Theorie der Gesellschaft oder Sozialtechnologie. Frankfurt / Main, 1971.

3.

Какое же место занимает язык в рамках коммуникативной деятельности? Что он, собственно, такое, если свойство быть знаковой системой есть лишь один из его аспектов? Ближе всего к истине два ответа: язык есть, как написано в «Немецкой идеологии»,

«практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого, действительное сознание» [77]

и язык есть средство или инструмент коммуникации и мышления. Не противоречат ли в некоторой степени эти ответы друг другу? Они противоречат друг другу только в том случае, если рассматривать их изолированно, а не как суждения о двух сторонах одного и того же предмета.

77

К. Маркс, Ф. Энгельс. Немецкая идеология. Собр. соч. Изд. 2-е. М., Госполитиздат, 1955, т. 3, с. 29.

Человеческое сознание невозможно без языка, без знаковых значений и без операций над этими знаками. Лишь посредством языковых знаков возможно фиксировать содержание сознания, то есть оторваться от предметов объективной реальности и тем самым достичь нового качества психического отражения. Язык заключает в себе возможность выражать предметы, не перенимая при этом их материальных свойств. Таким образом, мыслительные содержания могут быть в любой степени осмыслены и, будучи привязаны к знакам, также восприняты и «переданы». А.Н. Леонтьев говорит о двояком существовании значений: для человека они существуют, с одной стороны, как независимые от его сознания объекты, а с другой стороны, они существуют в деятельности конкретных людей [78] . Этот второй аспект есть не что иное, как практическое, действительное, а следовательно, деятельное сознание, которое также доступно восприятию вследствие его прикрепленности к языковым знакам; в этом проявляется характер деятельности языка. Иногда раздаются замечания насчет того, что в цитате из «Немецкой идеологии» должно, собственно, значиться не «язык», а «речь» [79] . Мы же считаем, что такое уточнение не требуется, если исходить из того, что язык имеет различные формы существования и что «речь» тоже не показывает однозначно, подразумевается ли здесь процесс или продукт деятельности.

78

А.Н. Леонтьев. Деятельность и сознание. – «Вопросы философии», 1972, № 12, с. 129 – 140.

79

Ср.: В.З. Панфилов. Взаимоотношение языка и мышления. М., 1971.

Язык является постольку инструментом или средством, поскольку он служит носителем сознания и опосредствует переход сознания в деятельность, умственную вообще и коммуникативную в частности. Когда мы характеризуем язык как инструмент или средство, то такому определению, конечно, присущи черты образного сравнения, имеющего, однако, глубокий смысл. В стремлении определить общественную природу человеческого сознания и подвести материалистическую базу под объяснение исторического и индивидуального развития сознания Л.С. Выготский разработал теорию, согласно которой все высшие психические процессы опосредованы употреблением знаков [80] . Характерным признаком человеческого труда является применение орудий. В умственной же деятельности, которая тесно связана с трудом, создана и, несмотря на всю свою самостоятельность, коренным образом определяется трудом, находит применение другой вид «орудий» – языковые знаки.

80

Ср. L.S. Wygotski. Denken und Sprechen. Berlin, 1964, S. 116 ff.

Мысль об употреблении орудий привела к тезису об опосредованном характере всякой человеческой деятельности: труд опосредован орудиями (в собственном смысле), умственная деятельность – языковыми знаками. Оба вида «употребления орудий» влекут за собой изменение структуры деятельности, которое образует основу для появления качественно высших форм поведения. С сознательного употребления орудий и их изготовления человеческая деятельность начинает отличаться от животной. С употреблением же языковых знаков становится возможным планирование и регулирование как индивидуальной, так и совместной деятельности. Ведь употребление знаков позволяет не только использовать непосредственно данные естественные условия и сигнализировать об их наличии (как в коммуникации у животных), но также использовать накопленный общественной практикой и обобщенный опыт независимо от наличия определенных внешних условий. Своей теорией об опосредованном характере человеческой деятельности, особенно об опосредовании умственной деятельности знаковым употреблением, Л.С. Выготский дал ключ к объяснению того, кaк общественный опыт направляет деятельность человека.

Однако из понимания языка как инструмента не следует, что язык – это внешнее средство, существующее исключительно в форме воспринимаемых, звуковых или графических, знаков. Это лишь одно из его проявлений: язык предстает перед нами как доступный восприятию результат продуктивной коммуникативной деятельности. Это справедливо и тогда, когда речь идет о метакоммуникации, то есть когда с помощью языка воссоздается научная модель языка (например, в учебной грамматике). Язык метакоммуникации также представляет собой нечто существующее вне нашего сознания. Однако, с другой стороны, язык существует и как явление человеческого сознания, как связь образов знаков с совершенно определенными другими образами, как связь, которая создавалась в процессе коммуникативной деятельности и которая укрепляется в течение всей жизненной практики. Возможность такой связи обусловлена свойством языка быть как чувственно воспринимаемым явлением вне нашего сознания, так и частью нашего сознания. При рассмотрении языка всегда надо учитывать его двойственный характер. Именно эта двойственность образует основу тех механизмов, посредством которых нечто «входит в сознание», а мыслительные содержания становятся воспринимаемыми и поддающимися передаче. В этом и заключается сущность опосредующей функции языка. Таким образом, «средство», применяемое в языковой коммуникации, – это не изолированно существующая система языковых знаков, а, скорее, определенная организация сознания, которая сложилась на основе знакового употребления и которая в процессе коммуникации постоянно воспроизводится и благодаря этому также постоянно изменяется и развивается. Такая концепция языка противостоит как неопозитивистским попыткам ограничить язык его внешним проявлением, так и всякой мистификации его внутренней формы.

Периодически вспыхивают дискуссии о функциях языка. Довольно единодушно мнение о том, что языку свойственны и коммуникативная и познавательная функции. Меньше единодушия наблюдается во взглядах на взаимоотношение обеих функций. Иногда в особом выделении коммуникативной функции видят опасность недооценки познавательной функции. Конечно, эти функции не идентичны, тем не менее речь здесь идет лишь о различных углах зрения, под которыми рассматривается функционирование языка в жизни человека. Без языка нет человеческого сознания, а без коммуникативного употребления языка невозможно познание; с другой же стороны, в коммуникации всегда используются результаты познания. Поэтому в принципе важно не столько размежевать функции, сколько правильно определить место языка внутри коммуникативной деятельности и его отношение к другим видам умственной деятельности.

Как любой продукт человеческой деятельности, язык в абстракции тоже можно отделить от его создателей и процессов его создания и преобразования. Но возможность такого мысленного отделения не следует обращать в реальность. В пренебрежении этим различием часто кроется причина мнимых противоречий или неверных выводов. Лингвист имеет дело с языком прежде всего в форме текстов. Но специфические качества текстов заключаются не столько в их зримой форме, сколько, и главным образом, в том, что в них нечто сообщается и что они должны быть поняты. Поэтому лингвиста не так интересуют внешние качества текстов, как прежде всего скрытые взаимопереходы между мыслительными содержаниями и чувственно воспринимаемыми рядами знаков, составляющими то, что принято называть разными уровнями языковой системы и ее иерархическим строением, иными словами, то, что в принципе и делает язык инструментом. Это такой инструмент, который приспособлен к неисчерпаемости умственной и коммуникативной деятельности, функционирует во все новых и новых ситуациях и способен представлять развивающееся познание человека. Можно утверждать, что такие уровни и переходы существуют в человеческом сознании, то есть обладают психической реальностью (хотя мы вообще очень мало знаем об этой реальности). Но они существуют также и в форме результатов отражения, полученных в процессе научного языковедческого познания, которое, как известно, весьма часто строит свои абстракции на основе языка, существующего в форме текстов. Часто усматривают прямую связь между полученными таким путем понятиями и психической обусловленностью. В этом заключалась вопреки всем отрицающим заверениям одна из ошибок генеративной грамматики. Так или иначе, но тот факт, что язык проявляется в различных формах, создает затруднения на пути его познания.

Необходимо объяснить, почему мы, с одной стороны, можем говорить, что слово имеет определенное значение, которое указывается в словарях и которое развивается исторически, то есть в течение больших промежутков времени, а с другой стороны, различные люди употребляют и понимают одно и то же слово часто совершенно по-разному, причем в конце разговора начинают понимать его, возможно, совсем иначе, чем в начале, не переставая, однако, понимать друг друга. Предположение, что надындивидуальное значение «нарушается» индивидуальными факторами, вряд ли служит приемлемым объяснением. Правильнее будет сослаться, во-первых, на значение в его независимой форме, представляющее собой абстракцию, которая возникает в первую очередь в процессе сравнительного анализа текстов. Во-вторых, следует указать, что значение – это составная часть человеческого сознания в том виде, как это значение реализуется в конкретной деятельности [81] . Очевидно, что между содержанием обоих этих утверждений имеется диалектическая взаимосвязь. Но мы можем лишь потому опираться на понимание значения как абстракции, что значение реально существует в головах людей, что оно есть важнейшая составная часть человеческого сознания [82] .

81

Ср. формулировку А.Н. Леонтьева о двояком существовании значения. См. цит. соч.

82

А.Н. Леонтьев. Деятельность и сознание. – «Вопросы философии», 1972, № 12, с. 129 – 140.

Значение – это, безусловно, комплексное понятие, поэтому можно с уверенностью сказать, что оно состоит из компонентов. В лингвистике разработаны различные методики выявления этих компонентов. В принципе эти методики исходят либо из реализации значений в текстах, либо из существования значений в сознании (например, в разнообразных тестах на ассоциации). Безусловно, между тем и другим и здесь существует взаимосвязь. Но не следует полагать, что и в сознании компоненты располагаются в той же последовательности и так же отдельно друг от друга, как они расставлены, например, в словарях (в которых они особо сгруппированы в определенных практических целях). Психологическую структуру значения лучше себе представлять как ассоциативную структуру [83] . Для многих вопросов различение этих двух форм существования языка, возможно, несущественно. Но оно становится важным, когда мы говорим о функционировании языковых знаков, о взаимосвязи между понятийными и непонятийными компонентами словарного значения или об отношении между значимостью, эмоциями и словарным значением. Здесь мы встречаемся в первую очередь с суждениями о языке как о проявлении сознания. Поэтому мы не можем использовать понятия, которые были выработаны совсем в другой связи, не рискуя прийти к ошибочным выводам и недопустимым упрощениям.

83

Ср.: А.А. Леонтьев. Психологическая структура значения. – «Семантическая структура слова». М., 1971.