Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1

сказать, почему Фет нужен сейчас. А вы этого сказать

не можете.

— За последние три года, после «Двенадцати», я не

написал ни строчки. Не могу.

— «Двенадцать» — какие бы они ни были — это

лучшее, что я написал. Потому что тогда я жил современ­

ностью. Это продолжалось до весны 1918 года. А когда

началась Красная Армия и социалистическое строитель-

102

ство (он как будто поставил в кавычки эти последние

слова), я больше не мог. И с тех пор не пишу.

К этому он был прикован. Временами мы отходили в

сторону, как бы отдыхали, потом опять возвращались к

прежнему.

Пришли его мать и жена. Он познакомил меня с ними.

Стали пить чай — как полагалось в то время: с сахари­

ном, черным хлебом и селедкой. Он ел неохотно, с

капризным лицом.

За столом, над скатертью я мог лучше его рассмот­

реть. Руки крепкие, мужественные, несколько узловатые

в пальцах, с крупными выпуклыми ногтями. Кожа на

лице нежная, темной расцветки. Когда он улыбался, от­

крывались ровные юношеские зубы, на щеках весело

трепетали беспомощные ямочки, а глаза западали глуб­

же и делались светлее.

Временами разговор опять налетал на Фета. Загово­

рили о том, была ли у него религия. Перебирали его

стихи. Я вспомнил:

Вдруг — колокол, и все уяснено,

И, просияв душой, я понимаю,

Что счастье — в этих звуках: вот оно!.. 12

Александра Андреевна (мать) стала резко возражать:

«Это вовсе не религия. Колокол — это совсем другое».

Александр Александрович посмотрел на нее внима­

тельно и сказал:

— Ты думаешь, это как у Соловьева? Пожалуй,

это так 13.

По-видимому, сына и мать связывали тесные узы по­

нимания. Мне стало казаться даже (по тому, как он —

ученически — посмотрел на нее), что для сына это, мо­

жет быть, зависимость.

— С тысяча девятьсот шестнадцатого г о д а , — говорил

Александр Александрович (он отчетливо помнил все

д а т ы ) , — мне все время приходится делать то, чего не

умею. Теперь я все председательствую в разных те­

атральных заседаниях. А я не умею председательство­

вать. На войне я был в дружине, должен был заведовать

питанием. А я не знал, как их питать.

Уходя, уже в передней, я сказал ему: «Разные мы с

вами».

Он ответил, улыбаясь той же ласковой, как при встре­

че, улыбкой:

103

— Ну что же, и разные хорошо.

Помню — всю дорогу, и всю ночь, и много дней по­

том я не мог выйти из смятения, внесенного в меня этим

вечером. Смущало и то, что он говорил, и то, как он

говорил.

Немыслимо передать характер его речи — изысканной,

стенографически сжатой, сплошь условной, все время

ищущей как будто созвучия с тем, что он называл «еди­

ным музыкальным напором» 14 явлений. Мне, знавшему

его отца, было ясно, что мучительство, которому подвер­

гал себя тот в своем беспримерном одиночестве, когда,

сгорая, душил язык своей диссертации 15, что это мучи­

тельство с ним не умерло. Оно продолжало жечь и сына

и обжигало тех, кто хоть ненадолго — как я — к нему

прикасался.

Но страшен, конечно, был и смысл слов. И с этим

страшным смыслом мне хотелось спорить. Несколько

дней спустя я написал ему письмо. В нем были «возра­

жения», которых я не сумел высказать в тот вечер. Пом­

нится, я писал, что его мысль — это только мысль, а его

жизнь и моя жизнь — это факты, которые сильнее мыс­

лей. И факт жизни дает право на жизнь. «В утешение»

я напомнил ему стихи все того же Фета:

И лениво и скупо мерцающий день

Ничего не укажет в тумане:

У холодной золы изогнувшийся пень

Прочернеет один на поляне.

Но нахмурится н о ч ь , — разгорится костер,

И, виясь, затрещит можжевельник,

И, как пьяных гигантов столпившийся хор,

Покраснев, зашатается ельник 16.

Он (очень скоро) ответил мне так:

10 XII 1920

Спасибо Вам за письмо, дорогой Георгий Петрович.

Оно мне очень близко и понятно. Да, конечно, все, что

мне нужно, это, чтобы у меня «нахмурилась ночь». Что

касается «нельзя писать», то эта мысль много раз пере­

вертывалась и взвешивалась, но, конечно, она — мысль и

только покамест. А я, чем старше, тем радостнее готов

всякие отвлеченности закидывать на чердак, как только

они отслужили свою необходимую, увы, службу. И Вы

великолепно говорите о том, что все-таки живете, — сто­

ронитесь или нет, выкидывают Вас или нет.

104

Не принимайте во мне за «страшное» (слово, которое

Вы несколько раз употребили в письме) то, что другие

называют еще «пессимизмом», «разлагающим» и т. д.

Я действительно хочу многое «разложить» и во многом

«усумниться», но это — не «искусство» для искусства, а

происходит от большой требовательности к жизни; отто­

го, что, я думаю, то, чего нельзя разложить, и не разло­

жится, а только очистится. Совсем не считаю себя пес­

симистом.

Не знаю, когда удастся зайти к Вам, не могу обещать,

что скоро, но, очевидно, наша встреча была не послед­

ней.

Всего Вам лучшего.

Ваш Ал. Блок.

Прошло несколько месяцев. Был, кажется, март.

Я стоял в очереди в Доме ученых, в достопамятном «се­