Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1

шлым и в смысле отучения от пошлости и пр. Теперь меня

пугает и тревожит Брюсов, в котором я вижу однако

неизмеримо больше света, чем в Мережковских. Вспоми­

наю, что апокалиптизм Брюсова (т. е. его стихотворные

приближения к Откровению) не освещены исключитель­

но багрянцем или исключительно рациональной белизной,

как у Мережковских. Что он смятеннее их (истинный

безумец), что у него есть детское в выражении лица, в

неуловимом, что он может быть положительно добр. На­

конец, что он без сомнения носит в себе возможности

многого, которых Мережковский совсем не носит, ибо

большего уже не скажет! Притом мне кажется теперь,

что Брюсов всех крупнее — и Мережковского. Ах, да!

Отношение Брюсова к Вл. Соловьеву — положительное,

а М<ережковского> — вполне отрицательное. Как-то М<е-

режковский> сказал: «Начитались Соловьева, что ж —

умный человек» <!?!>. Вообще, я могу припомнить много

словечек Дм<итрия> Серг<еевича>, не говорящих в его поль­

зу. Но он важен и считаться с ним надо».

9

Весной 1904 года Блоки рано, в апреле, переехали в.

Шахматово, «главное для ландышей», как писал Блок

Белому. Я держал экзамен зрелости и между трудными

для меня экзаменами по математике успевал приезжать

в Шахматово, хотя от станции Подсолнечная приходилось

ехать на лошадях около двадцати верст. Блок и Любовь

Дмитриевна жили вдвоем во флигеле, никого из родных

не было. Имение было сдано в аренду латышу Мартину,

которого я называл «морским котом» из Фаустовой кухни

ведьмы.

Деревья еще едва распускались и свистали редкие

птицы, когда я в первый раз подъехал к шахматовскому

121

флигелю. Блок был одет в русскую рубашку, помолодев­

ший, я назвал его «греческим мальчиком». Перед закатом

солнца мы ходили в лес за фиалками. Любовь Дмитри­

евна, несмотря на свое цветущее здоровье, скоро устава­

ла, садилась на пень и завертывала фиалки мохом.

На перекрестке, где даль поставила,

В печальном весельи встречаю весну.

На земле еще жесткой

Пробивается первая травка

И в кружеве березки —

Далеко — глубоко —

Лиловые скаты оврага.

Она взманила,

Земля пустынная! 26

В одну из этих весенних поездок в Шахматово я не­

чаянно сел в поезд, не останавливавшийся до Клина.

Уже вечерело, когда я слез в Клину и стал нанимать ло­

шадей до Шахматова. Это было порядочно далеко. Холо­

дело, а на мне было очень легкое пальто. Но что же де­

лать? Не возвращаться же в Москву! Нанял лошадей и

поехал. Опять пошли горы, обрывы, овраги... Заря тускло

краснела. У меня в голове подымались строфы:

Отзовись, отзовись! Из-за тучи сверкни

Запоздалой зари огоньком.

О свидании нашем, как в прежние дни,

Не скажу, не скажу ни при ком...

Иль опять, не блеснувши, уйдешь за туман.

И во мраке измучаюсь я?

Иль последний обет — только новый обман,

Золотая царица моя? 27

Я проезжал мимо имения Менделеевых, Боблова, где

в прошлом году пировал на свадьбе Блока. Уже везде

были погашены огни, соловьи трещали в парках. Когда я

достиг Шахматова, конечно, там уже давно спали. Латыш

Мартин встретил меня грозным окриком. Вообще мы с

ним не очень ладили, и после одной моей выходки он за­

явил: «Серега надо на большой кнут». У него была дочка

Катя, невзрачная и белоглазая, и я развлекал Блоков

стихами:

Там, там блаженство, там отрада,

Туда летит моя душа.

Где на заре скликает стадо

Младая дочка латыша.

122

Я к ней приду в начале лета

И, покрасневши, молвлю: Кет,

От декадентского поэта

Примите ландышей букет.

И станет жизнь блаженным раем:

Букет мой Катя примет, ты ж

Будь в это время за сараем

И не смотри на нас, латыш.

Я постучался в окошко Блоку. Он узнал мой голос,

оделся и впустил меня. Я начал рассказывать мое бедст­

венное путешествие от Клина. Из другой комнаты раз­

дался сострадательный голос Любови Дмитриевны: «Не­

счастный!»

Она тоже оделась и напоила меня чаем. Блок прово­

дил меня на место ночлега, в большой дом. Заря уже за­

нималась, кричал петух. Блок с радостью смотрел на

зарю: эту ночь он чувствовал какую-то тревогу, которая

утихала с рассветом.

Немного поспав, я сел на балконе большого шахмато-

вского дома и принялся за математику. Блок с Любовью

Дмитриевной прошли гулять в лес. На Любови Дмитри­

евне был надет черный берет, в котором Блок играл

Гамлета, в год окончания им гимназии, когда были на­

писаны первые стихи к Офелии. Когда мне надо было

возвращаться в Москву, Блок и Любовь Дмитриевна про­

водили меня до станции.

Этой весной, собственно, и кончаются светлые воспо­

минания моей дружбы с Блоком.

Письма его становились холоднее. 21-го октября

1904 года он писал мне: «Почему ты придаешь такое

значение Брюсову? Я знаю, что тебя несколько удивит

этот вопрос, особенно от меня, который еле выкарабки­

вается из-под тяжести его стихов. Но ведь что прошло,

то прошло. Год минул как раз с тех пор, как «Urbi et

Orbi» начало нас всех раздирать пополам. Но половины