Алиса в стране Оплеух

Накажет меня, нашлёпает, как дерзкого мальчишку у пионерского костра.

Ага! Клон или клоун Сергея Ивановича Королёва, — Белый Кролик радостно заржал, некультурально, не по-польски, словно только что вытащил себя за уши с грядки барона Матхаузена. – Получи же оплеуху, потрясательница основ парикмахерского искусства.

Белый Кролик с удовольствием ударил белой лапой по пунцовой – смущение, страх, робость – щеке графини Алисы.

Графиня Алиса от удара упала на захарканный – окурки, туалетная бумага – камень, рыдала громко, с жалостью к себе, и немножко – от боли; со щеки, из царапин от когтей злобного белого зверя, текла кровь.

— На! На, получи, мародёрка! — Белый Кролик в упоении хлестал по щекам откровенную девушку (графиня Алиса отметила, что Белый Кролик бьёт открытой ладонью, а она, когда избивала чёрта, использовала мощь и ударную силу крепких – несколько минут назад, а сейчас слабые – кулаков), наслаждался своим величием и могуществом – так Наполеон отнял у Папы Римского тиару. – Не Мальвина, не Дездемона, не Сергей Иванович Королёв, а – бревно ты, груша для околачивания!

АХА-ХАХА-ХА-ХА-ХА!

Давеча в народном кукольном театре выступал – не умер, не учился жизни, а играл – пьеса двух актёров: я и графиня Волконская Наталья Петровна – тёмновыбритая молодая красавица, душа нараспашку – сиськи вылезают змеями.

Я купца изображал, генерала, а графиня — Марью Ивановну, простушку – так в русском театре изгаляются Петрушка и Марья Ивановна.

Чинно и благородно играли, радовали зрителей, я чувствовал, что у меня вырастают чёрные крылья, и с высоты видел Землю и жизнь во всей её жестокости, убогости – с купающимися нудистками, с балеринами на столах среди бутылок.

Графиня Волконская Наталья Петровна разогрелась чайником, попала под чары Зевса, ко второму акту сомлела – я только потом, когда в будуаре анализировал, вспомнил, что необыкновенная эта женщина рассудком тронулась, потеряла романтизм и свела наши театральные отношения к простому каннибальскому скотоложескому роману.

Когда между сценками переодевались за ширмой – не стесняемся нагих друг друга, потому что искусство закрашивает базарные нелепости, похоть, вздор, и если случится совокупление, то его никто не заметит в тумане талантливой игры.

Графиня чепец сменила, подошла ко мне, положила свою мягкую ладошку – с татуировкой Конь и Бутылка — мне на правое плечо-коромысло, проворковала с белорусским Полесским безысходным акцентом:

«Мон ами! Что же ты не плачешь, озорник?

Не знаю, не видела никогда кусок чёрствого хлеба, потому что пироги употребляю и мороженное, сладкоежка с выпирающими женскими признаками.

Не сумасшедшие у тебя мужские размеры, Братец Кролик, враг народа, но на один спектакль сойдут, упадут вялыми стеблями к моим очаровательным мраморным ножкам – чудо, а не ножки, личные желания Принцесс.

Отношение к театру – месту блуда – не изменю, потому что не получу взамен голову золотого быка.

Зачем жизнь, если без золота?

Огромной радостью для меня станет, кабальеро, если сейчас, до поднятия занавеса, ты меня обнимешь крепко, а я тебе ногу закину на бедро, поцелуемся страстно, с пылом, с жаром пахаря на лугу и пастушки – премиленькая картинка.

Если веришь в мою красоту и груди, то найдешь в себе силы, вздрогнешь крокодилом на мелководье.

Без любви нет смысла жизни, хотя не знаю истинную Правду, от которой Правда в матке хохочет, но чувствую, что любовь и Правда – если не сёстры, – но близко лежат.

Возьми же меня, отчаянный церемониймейстер, Отелло с красными очами убийцы». – Дрожит, глазки опускает, ленточки чепца в величайшем смущении теребит, а другой одежды на графине нет – за разговорами не успела переодеться.

В пекло меня бросило, кровь в уши ударила барабанными палочками.

В театр я вкладываю свои знания, душу выложил, а тут – случка в антракте – горы сдвинутся, если я совершу то, что в интересной борьбе, на жизненном сложном пути достается только прекрасным Казановам с татуировками Собора Парижской Богоматери на плечах.

Вспотел, шкура клочьями лезет, как ватный тулупчик Емельяна Пугачёва.

«Сударыня, полноте!

С умилением и величайшим почтением деградационного зайца взираю на вас, умопомрачительную и зовущую – бутон розы вы.

Мой дядя воевал с собаками, до чина каптенармуса дослужился, а толку?

Умер на праздничном блюде, даже слово прощальное во рту с морковкой застряло.

Когда у актёра всё есть, кроме золота, то предложение одеться по последней моде, с балеринами прокатиться в карете к Яру, послушать вопли джазового негра – краткосрочная – подобна службе в армии – цель.

Я не против отношений за ширмой, но, помилуйте, дражайшая графиня Волконская Наталья Петровна!

Муж ваш – Государственный человек, народный Прокурор – на представление взирает с третьего ряда, ножками сучит, ручки потирает, словно шелуху сдирает, умиляется нашему искусству, а тут – вдруг, да ширма сейчас упадёт, когда я вас оседлаю, белая горлица?

Конфуз вам, а меня – в кандалы и на рудники в Магадан, где в штольнях никогда Солнце не всходит.

Не желаю превратиться в жертву для шашлыка на грузинском празднике поедания свиней; дерзаю, преодолеваю сели и магмавые реки, беру от человека морковь и капусту, а после отдаю экскременты и оплеухи раздаю, потому что иначе – нельзя, неприхотливо, если мы проживаем в стране оплеух».

Сказал и не рад, словно попал в агрегат для скатывания сена в рулоны.

Графиня Волконская Наталья Петровна меня по щекам бьёт, раскраснелась, и кажется, от побоев ещё в больший раж входит, заводит себя на золотой невидимый ключик.

Шепчет, а губы распухли, жаркие, и из нутра графини пламя бьёт Вечное:

«Приятно, когда гусар знатный изъясняется в непосредственной близости мужа; пикантно – муж через ширму, а мы – кони волшебные, за ширмой новый Мир творим с руками и ногами – легче так жить среди чудищ.

Во мне переворачивается питон, и имя ему — Человеколюбие.

Овладей мной, опричник с усами Кролика.

Овладеешь – я задумаюсь – правильно ли я понимаю свою мечту – в лодке под белым зонтиком прокатиться от Астрахани до Будапешта?

Тайная жизнь артистов – победа Мира фей и гномов над эгоцентризмом богатых мужей и бедных жён, победа над частнособственническими интересами захудалого режиссера.

Ограбь меня, друг мой сердечный!

Подло – со злостью мелкого подмастерья – вырви мне зубы, отрави ликёром Шартрез, но только люби меня, здесь, сейчас, за кулисами народного театра, воплоти мечту и очисти воздух подлинного искусства от мелких склок и непониманий.

Догоняй же меня, гренадёр!

Догонишь – я твоя!» – засмеялась, неловко повернула белые ягодицы – ширму сбила, но не обратила внимания, бегает по сцене, смеется, а из одежды на графине – только чепец, да и тот спадает осенним листом.