Алиса в стране Оплеух

— Прощай, молодость!

Вам наплевать на бездомных котят, которых затоптали в горячке – верю, что не со зла убили котят оплеухами, а в страстном желании морально очиститься, – графиня Алиса заламывала руки на капитанском мостике в скале, рыдала, недовольно топала ножкой – но в пределах благочестия, терпимости и толерантности, столь важных для барышни из Института Благородных Девиц. – Оплеухи, оплеухами зачем обмениваетесь в игре, раскольники, любители тьмы.

Но визжащая, кудахтающая, рычащая куча — откуда слышались, ни с чем несравнимые звуки оплеух – не внимала мольбам графини Алисы, словно уши отрезали сразу всем.

Добрались до финиша, покрыли телами немецко-фашистскую свастику, вопили, что морально чисты и требовали от графини Алисы награды, денег, жилья, вида на жительство.

— Да неужели, вы не прочтёте в наших криках, графиня, не распознаете страстное желание получить статус беженца в Германии, потому что свастика – Германская. – Пионерский Орлёнок гордо реял над кучей-малой, иногда пикировал, хищно скалил клюв, раздавал когтистыми куриными лапами болезненные – микробы в раны – оплеухи Добра и Милосердия. – Отправляйте нас в Израиль, в Лондон, в Берлин, предоставляйте политическое убежище, кормите, поите, выделите каждому отдельное жильё с видом на парк или водоём, где жирные утки и гуси плавают на радость желудка.

Не хотим работать, а желаем наслаждаться трудами других монстров, диких в своих нарочито исступленных стенаниях, жажде золота.

Хватит, наработались – орлы живут дольше тысячи лет, а мне уже – шестьсот шестьдесят шесть лет стукнуло зеброй по темечку.

И я до сих пор не гражданин Европы, кормилицы и поилицы – бедная, несчастная судьба зверолова.

Зайцев ловил, крыс, лисиц иногда поднимал и скидывал на живодёрню, процент получал от продажи шкур из лисиц, французским конкистадором себя полагал из наполеоновской армии.

Горя не знал, но тоска меня подтачивала даже в кругу балерин, когда танцуют, ногу на столе выше головы поднимают, а голоса, что за голоса у балерин – Миланские кастраты завидуют писклявости балерин.

Однажды, задумался о суровых уроках жизни, о погребальных обрядах индусов и не заметил, как поднял в воздух тщедушного старца с посохом, в рубище, с длинной черноморской бородой – вместо зайца ухватил, надеялся, что старец – не отец Сергий из произведения графа Льва Николаевича Толстого, иначе старец меня бы обличил, наказал, упрекнул в неразборчивости и двоедушии.

Старец громко хулил меня, не боялся высоты, обещал, что, если отпущу его – то не упадёт, не разобьются об острые камни в ущелье, где уж и пингвин, а полетит, потому что силу ему даёт длинная черноморская седая борода и выпитая кровь некрещенных младенцев.

Обманывал ли меня двоедушный старик, или не лгал, но боязно мне стало, испражняюсь налету, призываю грозу, чтобы молния из тучи старца в пенис поразила – поделом охальнику, зачем меня пугает.

Сердце моё трепетное, боязливое, изможденное в любовных схватках с курицами – не выдержит.

«Зайцев травишь, барсуков, тушканчиков, лисиц и волков, а дальше своего клюва не видишь, словно тебе на глаза канализационные люки положили. – Старец меня посохом колотит, перья мои летят, суставы лопаются мыльными пузырьками. – Не птица гордая ты, а – мракобес.

Имя тебе – повелитель Тьмы!

Ты — Пионерский Орлёнок, птенцом себя мнишь, а лет тебе больше, чем самой молодящейся балерине Московского Театра Поднятых Выше Головы Ног!

В праздности жизнь проводишь, а мог бы с пользой, соответствующей твоей должности парящего орла».

«Дедушка, научи меня мудрости Египетской! – я взмолился, даже клюв свернул потешно, чтобы старец развеселился, обожаю людей смешить; до встречи со схимником полагал, что высшее предназначение орла – потешать. – Как я пользу пойму, если мысли только о темноте, об отсталости обезьян – с облаков в меня обезьяны палками и бананами швыряют, китайские летающие обезьяны, разговаривают даже и иероглифы при случае на моей спине пишут раскаленными иглами.

Если пользу пойму, то и до Истины дойду в свинцовых сапогах завоевателя Польши».

«Не зверей, не птиц, не гадов морских когтями подцепляй, мироед!

Убил бы тебя, да болезненно руки отзовутся, а железобетонное сердце моё покроется толстой коркой льда, равнодушия, неполиткорректности.

Истину в поле ищи, хватай когтями, поднимай на – недосягаемую для хулы – высоту, сбрасывай на колья, на пики, на ростки молодого бамбука, а затем налетай коршуном, терзай Истину, представляй себя в роли дракона на именинах Годзиллы.

Сожри Истину – она в тебя тогда переместится, и ты станешь Истиной, узнаешь Цель своей Жизни, осуществишь не только свою сковородочную мелкопоместную мечту, но и мечту сотен поколений Пионерских Орлят». – Старец замолчал, но посохом мне отвешивал оплеухи – снайперски попадал по щекам, волшебник Дурдолио.

Я хотел спросить – как распознАю Истину среди козлят, зайцев, кур и лисиц, но не успел, АХ! досадно, до сих пор себя укоряю, за то, что не успел; на бал придворный успел, а спросить старика волхва – сердце надорвалось моё – не успел.

Старик с дикими воплями гуся мальчика Нильса: «Зеленуха! Зеленуха!! Зеленуха!!!» — вырвался из моих братских объятий, исчез в черном тумане с запахом серы и угля.

Без связи с прошлым, без обрывочных мыслей о нашем общем деле в поисках Истины, без детских улыбок, а улыбка ребёнка – обязательна в нашу эпоху, без улыбки ребёнка политик не взойдёт на пьедестал почёта – исчез старый, раскаленная сковорода ему ложем.

Я искал Истину, скорбел – не отличал Истину от зайчатины, наверно потому, что неграмотный, кружкИ ликбеза не посещал, в избу читальню не заглядывал, балеринам на ягодицах не писал амурные стишки.

На стройку века устроился в печали, рыл Беломорканал – лопатами, кирками, тачками искал Истину, словно меня снегом занесло.

Но голодный, общипанный, презираемый вертухаями и английскими барышнями, чувствовал в то время – в снегах и лишениях – необычайный душевный подъем, потрясающую радость, которую не получил позже в неге, тепле, пирах с балеринами и балеронами в пуховых платочках.

В дырявом бараке – всем ветрам назло — накрывался телогрейкой, под голову – валенок – и сны приходили мне радужные, счастливые, дорогие, с румяными здоровыми купчихами, похожими на летние помидоры.

Подружился с коллегой по кайлу – тонкий юноша с очами эльфа, поэт, романтик, искатель Истины, как и я.

Наши койки стояли рядом, и по ночам – когда Звёзды протягивали лучи к питейным заведениям – я беседовал с товарищем Александром о грядущей Заре всеобъемного Счастья, когда каждому – по потребностям, а от каждого – по возможностям.