Альвиана: по зову сердца и луны

— Считаешь, что идешь на поправку? — тон старика чисто деловой, без капли жалости. Он сидел в кресле за массивным темным столом и заносил в тетрадь мои показания, будто присутствовал на допросе. И пусть интерьер комнаты жилой, все равно страшно.

— Вроде бы да, — ответила с сомнением. — А почему вы думаете, что у меня бешенство? Я… — страшно спрашивать, но надо. Собралась с духом и задала вопрос: — На кого-то напала? В беспамятстве?

— Не повезло одному ловчему. Зато урок ему будет, — заметил старик сухо, скривив тонкие, морщинистые губа. — Но ты продолжай. Мне интересно.

— Сильно ему… досталось?! — мой голос сорвался от волнения.

— Выглядит, будто его орава пьянчуг избила, пуская в ход дубины и колья.

Я закрыла глаза. Понадобилось время, чтобы восстановить дыхание и справиться с подступавшими слезами.

— Тот день начался хорошо. Я была бодрой, веселой… — продолжила рассказ через силу.

— Не злилась? Не испытывала гнева? Желания отомстить? — равнодушный тон циничного собеседника лишал последних крох надежды. Я ощущала себя беззащитной черепашкой, лишенной панциря. Каждое слово, подозрения из его уст отзывалось в грудине болью.

— Нет. Я гуляла, ела пирожные, радовалась жизни… Я умею ценить то малое, что дает судьба. Потом вернулась домой, приготовила ужин. И настроение стало еще лучше.

— Пила?

— Нет. Только ельник. В кофейне кофе с молоком.

— Дальше, — старик включил лампу, чтобы лучше видеть мое лицо.

— Под вечер я выпила женское снадобье и легла спать. Прошло немного времени, и мне стало жарко, будто в груди загорелось солнце. Но больно не было, и я подумала, что так и должно быть, — помолчала. — А потом мне приснился кошмар.

— Почему не из-за несвежих булок или еще чего-то? — возразил старик, открыто демонстрировавший, что не верит мне.

— Потому что все мои ощущения говорят об аллергии на сложный состав снадобья. Или же на отравление. Возможно, в снадобье было что-то галлюциногенное.

— Выглядит надуманно.

— Возможно, — согласилась. — Но сейчас я думаю: странно, что аптекарша, продавая мне чудо-снадобье, пользующееся спросом, продала его из-под полы…

— Из-под чего? — докопался противный старик.

— Такое средство женщины раскупили бы за день. Ведь это так удобно: выпил раз — и лунье беззаботно живешь. А она достала его из дальнего угла. Даже стул принесла, чтобы добраться до высокой полки…

Старик молчал и продолжал скрежетать пером по бумаге.

— В какой лавке купила снадобье? Флакон остался? Как выглядела аптекарша?

— У кирпичной арки на Цветочной улице, рядом с общежитием. Снадобье осталось. Много.

— Замечательно. Где оно?

— Вы были следователем?

— Бывших следователей не бывает, — хмыкнул собеседник.

— И, наверно, еще служили в департаменте согласия? — предположила.

— И там тоже. Элиос Каит, если слышала.

— Увы…

Он еще долго и мучительно допрашивал меня, заставляя раз за разом вновь рассказывать день, предшествующий беспамятству. Изводил дотошностью помноженной на подозрительность, расспрашивая о мельчайших деталях. Каждое слово подвергал сомнению, возвращался к началу моего рассказа… Я знала тактику, что он выбрал. Эликос пытался поймать мена на лжи. Но я не лгала, не пыталась водить его за нос.

Закончилось тем, что сославшись на слабость, попросила отложить допрос. Нехотя, но Эликос согласился и оставил меня в покое. Но только на время.

А вечером в дверь его дома постучали.

Я подумала, это пришли за мной, чтобы арестовать и заключить в тюрьму, но оказалось, что это Дельрен.

Услышав его хриплый, взволнованный голос, мое сердце заныло. Едва войдя, он принялся что-то быстро рассказывать хозяину дома, тот уточнял. Беседа шла на первом этаже, я лежала на втором и хоть и обладала хорошим слухом, из-за оглушительного сердцебиения, отдававшегося в висках грохотом, не могла разобрать ни слова.

Наконец, они поднялись по лестнице, подошли к двери комнаты, и я перестала дышать, приготовившись увидеть холодный, отчужденный взгляд Дельрена. А увидела измученного, уставшего мужчину, на котором прежняя одежда смотрелась не по размеру. Он похудел, осунулся, и видно, что и ему в эти дни пришлось несладко.

Дельрен поймал мой взгляд и, убедившись, что он осмысленный, спокойный, шумно выдохнул, пододвинул к постели стул и сел. Мы смотрели друг на друга и молчали. Я боялась произнести слово и услышать в ответ грубость, поэтому оттягивала момент истины до последнего, пока он не улыбнулся горько и не произнес:

— Если и из этого дерьма выберемся — будет настоящее чудо.

— Не такое уж и дерьмо, Совер, — бесцеремонно отозвался Эликос, стоявший поодаль. Знает же, что в комнате лишний, однако упрямо стоит над душей. Ощущение, что я под неусыпным конвоем. — Но рыть придется долго и кропотливо.

— Нет времени. Ее ищут.

— Пусть ищут, — упрямо возразил старик и подошел ближе. — Продолжай рыть, если готов, что каждый день промедления отзовется тебе ростом слухов и разочарованием в людях.

— Знаю, — кивнул Дельрен.

— Это твой выбор. Если решил — за дело. И без нужды не тащись сюда.

Старый лысый Цербер не дал нам перекинуться и парой слов.

— Иди! — приказал, и Дельрен повиновался. Но как же ныла моя душа, когда уходя, он обернулся и посмотрел так, будто не уверен, что мы сможем выпутаться. Не было в нем прежней самоуверенности, гордыни, насмешливости. Передо мной стоял иной человек, которого я не знаю.

* * *

— Итак, — Эликос шелестел бумагами, — читаем дальше…

Я сама попросила рассказать, что происходит. Мне лучше заниматься чем-то полезным, чем плакать. Не думаю, что ему нужны мои догадки, но мои измышления казались старику интересными. Поэтому он согласился и поведал, что как только по Алькольму и округе прошли первые слухи, что на меня обрушилось повторное бешенство, сразу произошло несколько убийств. Жестоких, гадких, и в них обвиняли меня!

Как же мне было плохо. Я боялась за себя, переживала за Дельрена, ведь на него обрушилось негодование горожан, боялась, что он сдастся и отвернется от меня. Еще и Эликос доводил до ручки, перечитывая вслух материалы дел, что привез Дельрен: