Анамнез декадентствующего пессимиста

И, не мешкая, понаделать из ваших, г.г. борзописцы, досужих умыслов – кораблей: боевых и опасных. Если ветер не разнесёт это местечко, оно само взорвётся от пошлости. Призрачный город мгновенный (уверен, не более года продлится мгновенье). Пойдём со мной жечь кораблики для дураков, всех прощать навсегда, как будто я тебя не знаю…

Конечно, даже самый последний из людей может что-нибудь для себя сделать, но, между прочим, не суди, да не осужден будешь. Здесь всё ясно, как на кладбище. На суде держись смело. Что я могу ещё сказать, кроме как: "Корабли, корабли…"

Я еще так молод, но уже нажил себе состояние. Депрессивное состояние. Это город привычный для тех, кто страдал. Как всё это грустно грустно за окошком грязно грязно город тысяча проблем я запутался совсем. Запродать всё, что было и купить к тебе билет, чтоб приехать в твой город откровенно умереть. Мы уезжаем. И поспешим, ибо никто нас здесь не любит и на исходе деньги. Четверг, уже четверг, а мне всё равно. Как будто в мелком я стою теченье. Как медь в воде, теперь блестит значеньем любая мелочь – как в плохом кино. Все события стали знамениями, приметы грозили пальцем. Я утратил способность воспринимать что-либо буквально. Мне хотелось смеяться от того, что я понимаю суть намёков.

На всём лежит поспешность, неиспользованное время кое-как распихано по чемоданам. Письма, написанные из прошлого, лежат непрочитанными. Всё готово к бесконечно-экстравагантному путешествию. Цель соблазнительна так. Солнце катится по сияющим трамвайным рельсам.

Смерть… Это ведь то же самое, что перейти из одной комнаты в другую, находящейся внутри меня, а? Сентиментальное приключение. Королевская дорога на другую сторону. Прочь, в иную красоту!?

Культ размера порождал пафос количества, эстетизацию величины, контраст маленького человека и всемогущих богов. С развитием наук уходило мистифицированное восприятие природы. Человек стал ее оценивать с позиций мечты о собственном могуществе. Сами понятия возвышенное и низменное, связанные этимологически со словами верх и низ, как бы говорили об устремленности человека к свету, солнцу, небу, свободе от власти земли.

Человек, подставляя смерти физическое тело, не теряет времени пока та ощупывает добычу; он авторствует и ускользает. Эпиграф Автора к тексту должен звучать так: А я уже здесь. Получилися обознатушки. Ход состоит в том, чтобы, ускользая от смерти посредством авторствования, "в заветной лире" захватить с собой самое дорогое – милые привычки, имена друзей, привходящие моменты судьбы и прочие "ленты-бантики", словом осуществить подлинную трансляцию Я в соответствии с определением Ортеги-и-Гассета: "Я есть Я и мои обстоятельства". Все равно то, что "нам казалось нами" теперь им кажется ими. Только сейчас стала сознательной техникой двойственная ориентация ускользающего: забота о тексте и забота о контексте. Такого рода ориентация есть лучшая на сегодняшний день дезориентация смерти. "Слухи о себе" есть капитал бессмертия, ибо они сохраняют важнейшее определение личностного начала – непредсказуемость посмертной судьбы. Современники интуитивно делают ставку на гения, понимая, что это и их шанс, шанс мелькнуть в двухтомнике типа "Друзья Пушкина". В терминах хроносенсорики Эрос расшифровывается как стремление к репликации себя в других индивидах, как навязывание собственного мотива хору певчих и каждому певчему в отдельности. Танатос предстает как неумолимое желание допеть песенку до конца, узнав одновременно, в чем она состоит.

Пройдут века. Улягутся страсти. Вымрут последователи всех ваших учений. Холодно посмотрят потомки и на содержание моих картин, где я иллюстрировал идеи моих друзей… Но в моих картинах останется и для потомков нечто, чего нет ни в одном из ваших творений.

Равномерно застыла картина здесь у окна видишь ты старика одинокого – и зеркало словно граница себя наполняющей комнаты между комнатой – там и комнатой – здесь.

Дело движется к развязке. В складках одежды беспокойно вертятся призраки, они пытаются удержать тебя, тихонько колдуют. И ни с того, ни с сего чувствую себя невероятно счастливым, от улыбки, брошенной вослед: жаль будет так и не проснуться утром…

За ним внимательно наблюдает кошка, он беспокоится о её судьбе и даже начинает писать записку, в которой просит позаботиться о животном…

"Она обо всем позаботится…" «Это смерть от разрыва сердца», – говорит он себе и вдруг понимает, что она оскорбляет его. Именно так – оскорбляет. «Смерть в этой комнате – фу… Войдут… Галдеть будут…» И добавляет: «Это меня не устраивает по одной причине: мучительно, канительно и пошло».

Уже полжизни на часах. Так оглянись когда-нибудь назад: стоят дома в прищуренных глазах. Что нам останется от сей поры? Смотри ж, как люди превращаются в шары. Ничто не предвещает возвращенья.

Шёл он кверху, однако, впотьмах поломался бесшумно. Он не нашёл ничего, а предназначения не предполагалось. Самообман, как дырка для гвоздика в календаре, на обложке которого – город (план сверху), поэтому – одиночество усовершенствовало меня в этом.

Благодать прибывала, примерно с тем же ощущением, какое испытал несколько лет назад под наркозом: ощущением лёгкого, добровольного ухода из жизни, с интуитивным сознанием того, что смерть в конечном счёте, наверное, очень простая штука. Болезненная истома сковывает ум. Стремление остаться анонимным.

Думать уже не было времени, уже соседствуешь – что суровый кредитор, в жилетном кармашке прирученный танатос, поступь слышна уже в каждом слове, до чего ты дошёл так далеко ты зашёл, только вдумайся, дурочка, но как прекрасен финал, как вовремя; оставляют свои записки на видном месте: мол, финита всему, отныне ищи-свищи и уже трогает рельсы… Ожидание невозможного. Безусловно необходимое существо.

Перемещаясь от сцены к сцене, от встречи к встрече, иногда останавливаясь, как едва видимые фигуры на китайских ландшафтах, просто для того, чтобы взглянуть в необъятность, осознавая, что все наши деяния и слова являются просто рябью на поверхности огромной, необъятной вселенной.

Но вся эта бесконечная перспектива в пространстве и времени – просто театральная декорация. Кстати сказать, это уже поняли астрономы и физики. Они говорят, что если пустить в небо луч света, через много лет он прилетит с другой стороны космоса… Вселенная замкнута. Подумай сам, даже свет не может вылететь из этого мира. Надо ли доказывать, что мы в тюрьме?

Но я не раздражаюсь, потому что ни одна сцена не будет длиться вечно и, наверное, её сменят тысячи других… Эпилога не может быть по определению, поскольку нет никого, кто мог бы его написать. Мы весьма редко осознаём до конца то, к чему на самом деле стремимся. Стремление к отсутствию, с которым невозможно соизмерить никакое присутствие… То, что было хорошо задумано, будет обязательно задумано вновь, в ином месте и кем-то иным… И всё же, Барнабе, у меня из головы не выходили огромные ртутные озера на поверхности Сатурна.

Иногда, в безустанном верчении колеса, я приходил к смутному осознанию необходимости совершить прыжок. Вырваться из заведенного – вот мысль, делающая свободным. Стать чем-то большим, стать другим, мне – самому выдающемуся помешанному на земле! Быть просто человеком на этой планете наскучило. Наскучило побеждать даже зло. Изучать добро – удивительно, потому что это бодрит, живит, обновляет. Но просто быть – еще удивительнее, потому что это не имеет конца и требует демонстраций. Быть – это музыка, это профанация тишины в интересах тишины, это вне добра и зла. Музыка – это проявление деятельности без действия. Это – акт чистого творчества, когда плывешь сам по себе. Музыка ни подгоняет, ни защищает, ни ищет, ни объясняет. Музыка – это бесшумный звук, создаваемый пловцом в океане самосознания. Это награда, которую каждый дает себе сам. Это дар божества, а божеством становятся, перестав думать о Боге. Это – авгур божества, и божеством станет каждый в особый час, когда все, что есть, будет за пределами воображаемого.

В сущности, никто не в состоянии сопротивляться музыке. С сердцем ничего не поделаешь – его всегда хочется отдать. Нужно только уметь расслышать в любой музыке мотив, не выразимый никакими нотами, но созданный для всех нас. Нет ничего лучше музыки – разве, пожалуй, дыни?..

Смежив веки, не чувствовать и не думать – в страхе не думать! – почему и что – как никогда сильно – болит. Хочешь забыть, ни за что не позволят забыться. «Боже, как хочется спать…» – не позволят забыться.

Лежа во мраке и уткнув лицо в подушку, он силился, что есть мочи, ни о чем не думать.