Анамнез декадентствующего пессимиста

Греческая идея: мир меняется, но не улучшается. Древние доказали это на своем примере. Все, что нам известно о зрелищном искусстве, уже было в древнегреческом театре. Обнажение приема – персонаж, вознесенный театральным краном, кричит: «Эй ты, машинный мастер, пожалей меня!» Прямое издевательское обращение к зрителям: «С небес взглянуть – вы подленькими кажетесь, взглянуть с земли – вы подлецы изрядные».

И это имеет смысл для большинства из нас. В конце концов, когда мы читаем «Республику» Платона, то хотим как можно лучше узнать, что изначально имел в виду автор. Большинство из нас не хотят знать, что «Республика» значила для моей бабушки; мы ходим знать, что она значила для Платона.

И как только я вернулся в свою квартиру, у меня опять возникло то чувство, которое я так давно знал, – что все идет не так, как должно было бы идти, и что в этом есть что-то непоправимое. Я никогда не мог вспомнить, где, когда и почему это чувство появилось и осталось во мне, как я думал, навсегда.

Проклятый вечер того же проклятого дня. Ночь будет трудной. Я чувствую, как что-то разбивается во мне, словно лопается стакан. Я хожу из угла в угол, как зверь в клетке, рвущийся на волю, но ничего не могу сделать: все планы изначально кажутся мне обреченными на провал. Неудача, повсюду неудача. Одно лишь самоубийство призывно поблескивает в вышине. В полночь у меня внутри что-то происходит: словно перевели стрелку на железной дороге; глубоко внутри разливается боль. Я больше ничего не понимаю.

Рыба проходит сквозь сеть. Ночь съедена, ночь ушла. Я спасся от самоубийства скверными сигаретами. Невредим. В ту ночь я понял, почему отец пил, когда умерла мама. В ту ночь водка была как кислород. Снова можно было дышать. Но зато рассветный этот час полжизни мне стоил.

Он выжил, но чего-то главного в нём не осталось. Всё было на своём месте – такое простое, обычное, закономерное.

На сцену выступил насущный день. Цельный день ожидает каждый, поэтому он – не ответ. Люди за жизнь всегда боролись, вгрызались. Все же раньше люди были живыми и какими-то… в общем, радовались жизни. Знали не то чтобы смысл ее, а свое в ней место.

Я говорю тому вору, который заболел: ну что будем делать? – Жить – надо? Курить – надо? – Жизнь надо толкать. – Жизнь – это трогательная комбинация.

Он брёл по берегу пруда, баюкая скулящую душу.

Я думал не без некоторого удовольствия о том, как я войду в свою квартиру и снова обрету те привычные удобства, которых я был лишен во время моего отсутствия, – мое кресло, мой стол, мои книги над головой, мой диван, расположение всех предметов, каждый из которых я мог найти с закрытыми глазами, все, в чем прошло столько дней моей жизни и в чем не было никакого элемента неизвестности.

Итак, ввиду недоговорённости сторон, заседание продолжается. Я всё ещё жив и все ещё мыслю. Ещё в зеркалах живёт мой неопрятный вид. И советуешь сдержанность.

Странно, – подумал он. – Всегда ждёшь, что человек, избежав смерти, будет безмерно счастлив. Но так почти никогда не бывает.

Набравшись сомнительного мужества, как легко человек может при этом так повредить себе, что уж никакой врач его не исцелит. Убийство – наивная форма смерти, дело рук, как правило… Ты никогда не думал… что каждый год… мы переживаем день своей смерти? Может быть, он сегодня?

Потому что этак-то – не ровен час – когда, дойдя до ручки, покусившись на остаток своих дней, руки на себя наложат, пресекут дыхание, оборвут, обездушат, душегубы. В мирное время всякий человек с воинственными наклонностями обращается против самого себя. Если уничтожаешь себя, то делаешь достойное величайшего уважения дело: этим почти заслуживаешь жить. Идти против природы – это тоже природное свойство. И не живет по-настоящему тот, кто не умеет отчаиваться.

– Чудак, на что самому себя убивать? – Когда человек мучается, у него возникает потребность мучить других. Не доглядели. Чтобы погубить другого, колдун сначала губит самого себя. Он вершит своё дело один. Кто на себя посягнул, тот на людей плюёт.

Сказали мне, что эта дорога приведёт к океану смерти и я с полпути повернул обратно. С тех пор всё тянутся передо мной кривые глухие окольные тропы… Человека нельзя задерживать, позже он уже не дойдёт никогда. Квалифицированный специалист – это человек, который удачно избегает маленьких ошибок, неуклонно двигаясь к какому-нибудь глобальному заблуждению. Лучше зажечь одну маленькую свечку, чем всю жизнь проклинать тьму.

Не расскажешь, в груди застряло… Бедный конь в поле пал… ни в жисть бы не… ну, это уж ты ерундишь. Как ночной поезд, который перед слепым поворотом каждый раз дает гудок, так и в этих моих снах навязчиво повторяется одна и та же тема. Но как ты заставишь заглянуть за поворот того, кто его ещё не достиг?

Я себя чувствую, но плохо. Ах, и тошно мне, тошно мне… то-ошно-о!.. Нет, больше не надо. Хана мне. Прими аспирин и не бери в голову.

Жизнь сжималась снова и снова, доходя до мельчайшего всеобщего основания. Какая-то замкнутая и своеобразнейшая опасность, спасенье от неё, вновь наступившая опасность, вновь отчаянные усилия и вновь спасенье – постоянно такое положение, как на гибнущем корабле.

У него было чувство, будто он загораживает себе дорогу тем, что живёт. Опасная тропинка, на которую вроде бы не стоило вступать. Но в этом препятствии он опять-таки черпал доказательство того, что он живёт. Может быть, жить значит вообще находиться в опасности? Быть человеком опасно. Тем более, ведущим какую-то странную полупризрачную жизнь, в которой сокрыта некая тайна.

Красота утешает, поскольку она безопасна. Она не грозит убить, не причиняет боли. И всегда немного обессмысливает действительность. Грусть не может быть некрасивой. Я хочу сказать, красота сбивает с толку, забываешь, что ты собирался сделать и как тебе следует поступить.

Из чрезмерной любви к внешней жизни возникает опасность для неё. Мы слишком мало думаем о собственной душе. Естественно сделать вывод, что существуют темы более захватывающие, нежели хрупкость нашего тела или муки нашей души. Этот вывод, сделанный как публикой, так и её надзирателями, помещает поэзию, а с ней и все искусства, в разряд опасных занятий. И эта боязнь доводит меня до уныния, до того мало знакомого мне ещё чувства, когда человек, попав в водоворот, складывает весла и затягивает песню. Так бывает, когда вертишься в одном и том же кругу неразрешающихся противоречий.

В продолжение нескольких недель Ницше находится в состоянии, полном тоски и восхищения; подобные переживания, без сомнения, знакомы мистикам, и их словоупотребление как нельзя лучше подходит к данному случаю. Может быть, он хочет использовать состояние пароксизма и лирического sursum, в которые повергло его отчаяние. Под впечатлением тоски и озлобления он писал страницы. И тут это настроение соединяется, как и должно в искусстве, с трагедией, со смертью…

Он стоял на завечеревшей улице, как человек, которому опять удалось спастись бегством. Выразительные беглые взгляды. Опять серую проказу жизни скрасят несколько часов, милосердно подаренных судьбой, – скрасят и улетят, как голуби. И часы эти тоже ложь – ничто не даётся даром, – только отсрочка. А что не отсрочка? Разве не всё на свете – только отсрочка, милосердная отсрочка, пёстрое полотнище, прикрывающее далёкие, чёрные, неумолимо приближающиеся врата?

«Каждый человек, который говорит со мной, в моих глазах мертвец; мертвец в отсрочке, если хотите, живущий случайно и один миг. Во мне самом живёт смерть. И она меня смешит! Вот что не нужно забывать: мой танец смерти меня забавляет как огромный фарс… Вальс с чертовщиной. Поверьте мне: мир забавен, смерть забавна; вот почему мои книги забавны и в глубине души я весел».

Кто мы и откуда, когда от всех тех лет остались пересуды, а нас на свете нет? Это написано в небе; это горит и танцует там как предвестие ужасов. Это въелось в наши души, и потому мы сейчас мертвы, как луна. Кто мы такие, столь озабоченные, каждый раз решающие, кем мы хотим стать или остаться? Еще хуже то, что все мы в известном смысле сотворены обстоятельствами. Что делать с унылыми рожами прохожих?