Анатомия «кремлевского дела»

сообщили, что в стенной газете появилась статья Бурковой, изобличавшая меня как троцкиста и указывавшая на засоренность Правительственной библиотеки чуждыми дворянскими элементами (Розенфельд, Мухановой, Бураго). На этой почве между нами возник вопрос о том, что существующий внутри партии и в стране режим всячески поощряет сведение личных счетов под видом политической борьбы и толкает людей, подобных Бурковой, на безответственные, с нашей точки зрения, выступления [238] .

238

Там же. Д. 109. Л. 117–118.

К содержанию чекистских следственных документов всегда следует относиться с известной долей скепсиса, но в данном случае, с поправкой на казенные формулировки, сцена выглядит вполне жизненной. Как уже говорилось, за Барутом закрепили опытного следователя Семена Гендина, помощника начальника Особого отдела ГУГБ, который еще не успел как следует перевести дух после ударной работы по делу “Московского центра”. Судя по имеющимся документам, Семен Григорьевич был включен в группу следователей по “кремлевскому делу” сразу же по завершении процесса “Московского центра” в Ленинграде. Впрочем, на первом допросе Барута 26 февраля 1935 года мало что удалось выведать, кроме того, что тот сожительствовал с Мухановой на протяжении двух лет. Барут лишь подтвердил, что Муханова является человеком, “настроенным антисоветски”. Хотя следователь интересовался знакомствами Мухановой с иностранцами (имея в виду Бенгсон), выяснилось, что Барут ничего о таких знакомствах не знал. Все-таки его близкие отношения с Мухановой прекратились довольно давно, и он, скорее всего, действительно был не в курсе последних событий в ее жизни.

А допросы Мухановой шли своим чередом, и 27 февраля 1935 года следователь Каган продолжил “закручивать гайки” и ужесточать формулировки. “Контрреволюционные беседы” Мухановой и Розенфельд, отраженные в протоколе, приобретали все более зловещий характер. Розенфельд, оказывается, открыто

высказывала злобу и ненависть по адресу руководства партии и советской власти. Она прямо говорила, что виновником тяжелого положения, до которого, по нашему мнению, доведена Россия, является Сталин. С особой злобой и пеной у рта Розенфельд реагировала на арест Зиновьева и Каменева в связи с убийством Кирова. Она заявила мне, что Сталин сводит личные счеты со своими политическими соперниками, которые к убийству Кирова никакого отношения не имеют. Розенфельд утверждала, что убийство Кирова совершено Николаевым на личной почве. Зиновьева и Каменева Розенфельд расценивала как крупных политических деятелей и серьезных претендентов на руководство партией и страной [239] .

239

Там же. Д. 107. Л. 180–181.

Более того, если на предыдущем допросе Муханова отрицала, что Розенфельд было известно о ее “контрреволюционной деятельности”, то теперь стараниями следователя показания Мухановой рисовали обеих женщин настоящими заговорщицами, которые только и обсуждали убийство Сталина. Розенфельд, по словам Мухановой,

всю свою вражду и злобу направляла по адресу Сталина. Она мне несколько раз говорила, что надо устранить Сталина… Это было в середине 1934 года, во всяком случае, до убийства Кирова, у нее на квартире [240] .

240

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 181.

В это время Екатерина уже не работала в Кремле. Поэтому, признавая под давлением следствия свое участие в террористических разговорах, она наивно надеялась избежать хотя бы прямых обвинений в терроризме. А следователь пока что таких обвинений не выдвигал, его в тот момент интересовала лишь констатация прискорбного факта: “законченная белогвардейка” Бенгсон и “приверженка” Зиновьева – Каменева Розенфельд “одинаково обосновывали необходимость убийства Сталина”. Фиксировал Каган в протоколе слова Екатерины:

Я бы даже сказала, что Розенфельд была менее сдержанна, чем Бенгсон, в своих террористических устремлениях и проявляла большую горячность [241] .

И вообще иллюзий-де друг насчет друга никто не питал. Розенфельд знала о террористических намерениях Мухановой и Бенгсон, а Бенгсон знала об аналогичных настроениях Мухановой и Розенфельд. Заручившись такими показаниями, следствие могло уверенно двигаться дальше – пора было объединять разрозненных подследственных в преступные группы. Выяснилось, что Муханова была связующим звеном между Бенгсон и Розенфельд, готовившей теракт над Сталиным. Как именно она его готовила – пока было неясно, но сын Нины Александровны, Борис, настроен был, как и мать, враждебно, да еще и связан с сыном Троцкого. А как, кстати, в эту схему вписывалась бывшая княжна Урусова (Лёна Раевская)? А она “усиленно добивалась” связи с Енукидзе с помощью Розенфельд. Подозрительно, не правда ли? А Бенгсон еще упоминала Анечку Никитинскую и вообще, как мы помним, “уделяла большое значение женщинам, которые связаны с ответственными работниками”. Контуры чудовищного заговора проступали все более отчетливо.

241

Там же. Л. 182.

29

Ближе к концу февраля были произведены дополнительные аресты (точных дат мы не знаем, остается лишь делать осторожные предположения). НКВД продолжал расширять круг подследственных. Арестовали, наконец, брата Каменева, Николая Борисовича Розенфельда. Арестовали, как уже говорилось, знакомую Мухановой по дому отдыха ГАБТа Т. П. Денисову, а также ее бывшего сожителя и сослуживца по Правительственной библиотеке Владимира Барута. Взяли и 30-летнюю Анечку Никитинскую, машинистку-корректора из аппарата ЦИК, которой Енукидзе в 1933 году адресовал письмо из немецкой клиники, где он поправлял здоровье [242] . Письмо это, по-видимому, было изъято НКВД при обыске у Никитинской (так же как при обыске у М. Я. Презента было изъято аналогичное письмо Енукидзе, в котором тот передавал через Михаила Яковлевича привет “миленькой моей Аничке-дуре-дуровне” [243] ). Никитинская уволилась из Секретариата Президиума ЦИК СССР 26 июня 1934 года и на момент ареста числилась домохозяйкой. (Мы не можем со стопроцентной уверенностью утверждать, что второй ее муж, Ибрагим Вениаминович Яхнин, приходился родным братом Эсфири Вениаминовне Яхниной, по воле судьбы ставшей близкой подругой Павла Ольберга, который, в свою очередь, был младшим братом зловещего “эмиссара Троцкого” Валентина Ольберга, одного из 16 подсудимых на Первом московском открытом процессе “объединенного троцкистско-зиновьевского террористического центра” 1936 года; однако идентичность отчеств и фамилий является весомым аргументом в пользу такой гипотезы; если она когда-нибудь подтвердится, то можно будет в очередной раз изумиться одному из невероятных совпадений, какие порой преподносит нам жизнь.) Поводом для ареста Никитинской послужили показания Мухановой (полученные еще 16 февраля и подтвержденные 23-го) о том, что “шпионке” Бенгсон было известно о существовании Анны Ивановны и ее более тесном, чем следовало, знакомстве с Енукидзе. Больше повезло подруге Никитинской, машинистке секретной части Секретариата Президиума ЦИК Евдокии Сколковой, которую, похоже, не тронули, хотя Енукидзе в упомянутом письме и ей передавал привет, да и в протоколах допроса ее фамилия упоминалась – правда, в нейтральном ключе.

242

Там же. Д. 103. Л. 130–131.

243

Там же. Л. 132–133.

Двадцать восьмого февраля 1935 года следователь Каган под руководством Агранова и Люшкова допросил Николая Розенфельда. Видимо, в анкете арестованного Николай Борисович зачем-то указал, что “автоматически выбыл из партии” в 1920 году, что дало повод Кагану обвинить его в неискренности. Николай Борисович вынужден был признать, что в партии он вообще не состоял. В 1923 году, когда был создан Институт Ленина и его директором назначен Лев Каменев, Николай Борисович начал работать под крылом у сановного брата. В 1926 году Каменев из-за участия в оппозиции лишился высоких постов в СНК и СТО РСФСР, был снят с поста директора института, назначен наркомом торговли, а потом и вовсе отправлен полпредом в Италию. Пришлось увольняться из Института Ленина и Николаю Борисовичу, но Каменев все же устроил его к Д. Б. Рязанову в Институт Маркса – Энгельса. Там Николай Борисович, по его собственному признанию, числился до начала 1931 года, то есть до ареста Рязанова и слияния ИМЭ с Институтом Ленина, хотя уже с 1929 года он параллельно работал в Музее западной живописи и в Объединенном научно-техническом издательстве. После возвращения Каменева из минусинской ссылки в конце 1933 года, восстановления его в партии и назначения на пост директора издательства “Академия”, Николай Борисович стал заключать с этим издательством договора на оформление книжной продукции. Так продолжалось вплоть до ареста.

Когда арестовали его сына Бориса и бывшую жену Нину Александровну, Николай Борисович пытался предпринять все, что было в его силах, чтобы выручить родственников. Будучи в близких отношениях с сыном Юрия Нахамкиса-Стеклова Владимиром, Николай Борисович (по показаниям друга семьи Розенфельдов М. В. Королькова) позвонил тому на квартиру. К телефону подошла жена Стеклова-старшего, которая посоветовала обратиться за помощью к Енукидзе (сам Ю. М. Стеклов работал в ЦИК СССР и был ответственным редактором ведомственного журнала “Советское строительство” и заместителем председателя Комитета по заведыванию учеными и учебными учреждениями). Николай Борисович, не зная, как ему поступить, отправился к бывшей жене брата – Ольге Каменевой, чтобы посоветоваться с ней. Ольга Давыдовна (по ее словам) отговорила от звонка Енукидзе, хотя Николай Борисович ни о чем таком Авеля Сафроновича просить не собирался, а хотел лишь узнать причину ареста родных.

А уж когда Николай Борисович сам оказался на допросе лицом к лицу с верхушкой ГУГБ и СПО (в лице Агранова и Люшкова), он и вовсе пал духом. Трудно с уверенностью судить по протоколу допроса, но все же можно предположить, что он, будучи человеком нежного душевного склада (или попросту “тюфяком”, как назвал его Зиновьев в своих тюремных записках), был не в силах противостоять грубому нажиму следствия. Будучи спрошен следователями о связи с братом Львом, Николай Борисович сначала ответил, что “эта связь имела бытовой и родственный характер, политического в ней ничего не было” [244] . Но стоило следователям цыкнуть на него, и он тут же признался, что “в действительности… разделял политические взгляды Каменева, которые он защищал в своей борьбе с партией” [245] . Следователи поднажали еще, и Николай Борисович поспешно добавил:

244

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 196.

245

Там же.

Признаю, что, разделяя политические взгляды Каменева, я вел контрреволюционную деятельность… В 1927 г. я делал, размножал, распространял ряд рисунков контрреволюционного характера, направленных против руководства ВКП(б) [246] .

Но следователи, пользуясь моментом, продолжал давить: не только в 1927-м, но и в 1929-м, и в 1931-м! При этом они предъявляли растерявшемуся подследственному его же сатирические рисунки “Чердак”, “Обзор на неделю” и т. д., вынуждая того вновь и вновь сознаваться в антисоветской и контрреволюционной деятельности. В итоге добились того, чего хотели, – признания, что Николай Борисович придерживался контрреволюционных взглядов до дня ареста. Назвал он и лиц, в основном известных художников и искусствоведов, которым показывал свои рисунки (только один из них, художник Б. Л. Лопатинский, был впоследствии арестован по “кремлевскому делу” и получил от ОСО 3 года ссылки). Следователи не забыли зафиксировать в протоколе, что среди этих лиц был и брат Николая Борисовича – Лев Каменев.

246

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 196–197.