Анатомия «кремлевского дела»

31

Первого марта вновь допрашивали Нину Розенфельд. Видимо, после проведенных в СПО совещаний план чекистской работы был несколько уточнен. За Ниной Александровной закрепили новых следователей – начальника ЭКО ГУГБ Л. Г. Миронова и его подчиненного И. И. Чертока (наверное, у Кагана уже кругом шла голова от бесчисленных допросов и его решили немного разгрузить). После ряда вступительных вопросов следователь Черток потребовал показаний о Екатерине Мухановой. И если раньше Нина Александровна делала робкие попытки защитить Екатерину, утверждая, что та – вполне советский человек, то теперь по ее показаниям выходило, что ее собственные “контрреволюционные настроения под влиянием Мухановой значительно усилились” [252] . Тут же Черток предъявил ей показания, днем раньше полученные Каганом от ее бывшего мужа Н. Б. Розенфельда, и Нине Александровне пришлось признать сочувствие зиновьевско-каменевской оппозиции и прежнюю “связь” с Каменевым (она, по всей видимости, действительно считала, что Сталин отстранил Каменева и Зиновьева от власти из-за личных счетов – это на допросе подтверждала и Муханова). Далее, по традиции, речь зашла о “клевете” в отношении руководителей партии и правительства, и следователь зафиксировал “показание” Розенфельд: “Этим мы разжигали злобу и ненависть против руководителей Соввласти” [253] . Что самое интересное – Нина Александровна по-прежнему продолжала отрицать участие в какой-либо “контрреволюционной работе”, не отдавая себе отчет, что этому противоречат ее же показания. Но следователь тут же добился от нее подтверждения существования среди сотрудников Правительственной библиотеки “антисоветской группы”, которую моментально переименовал в “контрреволюционную”. Группа якобы состояла из библиотекарш Розенфельд, Мухановой, Бураго, Раевской, Синелобовой и примкнувшего к ним В. А. Барута. Сформировав таким образом группу, что было немаловажным достижением для придания дополнительной значимости расследуемому делу, следователь вновь вернулся к показаниям о Мухановой:

252

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 216.

253

Там же. Л. 218.

Хотя прямо о своей контрреволюционной деятельности мне Муханова не говорила, или, во всяком случае, я этого сейчас припомнить не могу, но из всего того, что мне рассказывала Муханова, для меня было совершенно ясно, что она с исключительной злобой и ненавистью настроена к руководителям Советской власти, особенно к Сталину, что она способна и готова предпринять активные шаги к участию в убийстве Сталина… Особенно мне памятен разговор, который произошел в середине 1934 года между мной и Мухановой у меня на квартире. Разговор велся в особо острых тонах на тему о пролетарской диктатуре в стране. Муханова заявила, что единственным выходом из создавшегося для нас тяжелого положения [является] устранение Сталина [254] .

254

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 219–220.

Следователь Черток спросил, каким путем предполагалось устранить товарища Сталина, и тут же записал ответ:

Путем убийства Сталина. При этом Муханова сказала: “Хорошо было бы, если бы нашелся такой человек, который произвел бы это покушение” [255] .

Сходство окончания этого протокола допроса с концовкой недавнего протокола допроса Мухановой очевидно: обеих женщин вынудили дать показания о существовании намерений или планов убийства вождя. Причем на начальной стадии от них не требовали признания в желании лично убить Сталина – это произойдет позднее, когда подследственные будут в должной мере “подготовлены” к даче таких показаний всем ходом следствия. А пока что террористические намерения формулируются в сослагательном наклонении; к тому же обеим подследственным до поры до времени разрешается свалить основную вину на кого-то другого. В случае Мухановой – это Бенгсон, в случае Розенфельд – Муханова. Это и правильно – сюжет такого рода требует постепенного развития, а читателя нужно держать в постоянном напряжении.

255

Там же. Л. 220.

32

Параллельно следователи СПО (Каган и его непосредственный подчиненный Сидоров под руководством Молчанова и Люшкова) готовились к оформлению и уточнению состава “контрреволюционной группы” в Правительственной библиотеке. Для этого им было нужно получить у как можно большего числа арестованных библиотекарш показания о злонамеренном распространении “клеветы” по поводу смерти Аллилуевой. Добивались от библиотекарш показаний об их связях (или, по крайней мере, хороших взаимоотношениях) с Мухановой и Розенфельд. Приветствовался и иного рода “компромат”. Так, в протоколе допроса Н. И. Бураго от 2 марта 1935 года зафиксировано следующее показание Натальи Ивановны:

…И Муханова, и Розенфельд проявляли усиленный интерес к руководителям партии и правительства. Для этого Муханова и Розенфельд искали пути и связи с тем, чтобы быть как можно шире осведомленными. Розенфельд неоднократно в этой связи заявляла: “Хорошенькой женщине все дозволено в Кремле”; для того, чтобы добиться своего, “надо поспать одну ночь, только знать, с кем”. Муханова говорила, что она “с удовольствием продалась бы”, если бы это было нужно [256] .

256

Там же. Л. 252.

Досужие женские разговоры стараниями следователя Сидорова, заместителя начальника 2-го отделения СПО ГУГБ, приобретали обличье зловещих замыслов с элементами шпиономании. А переживания Мухановой из-за постоянно нависавшей над ней угрозой “разоблачения” в связи с нежелательным происхождением выдавались за скрытную подготовку каких-то явно преступных планов. Н. И. Бураго показывала:

Мухановой долго не выдавали постоянного пропуска в Кремль. В связи с этим она нервничала в такой степени, что у нее были на работе нервные припадки… Муханова постоянно пыталась нарушать правила пропуска в Кремль: пыталась пройти без предъявления пропуска, пробовала пройти по чужому пропуску. Когда нам был запрещен проход через Троицкие ворота, она попыталась все же пройти там, сказав мне, что у ворот дежурит ее знакомый, который ее пропустит… Вспоминаю эпизод, который показывает, что Мухановой, по-видимому, очень хотелось побывать в комендатуре: пропуска для сотрудников выдаются обычно работником комендатуры, который для этого специально приходит в помещение Секретариата Президиума ЦИК. Не успевшие получить должны были по существовавшему тогда порядку сами обращаться в комендатуру. Муханова не получила пропуск у нас несмотря на то, что она имела к этому все возможности, и заявила заведующей библиотекой Соколовой, что ей нужно пойти в комендатуру. Когда я вместе с Соколовой стала удивляться, как это она не смогла получить пропуск в секретариате, Муханова, улучив момент, когда Соколова отвлеклась, зло сказала мне: “Молчите, не вмешивайтесь не в свое дело” [257] .

257

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 254–256.

Следователи, опираясь на полученные ранее показания Розенфельд и Мухановой и как можно сильнее запугивая подследственных, вынуждали библиотекарш признаваться в существовании контрреволюционной группы сотрудниц библиотеки, распространявших злонамеренную клевету. И как только получали, например, от Бураго показание о групповом обсуждении смерти Аллилуевой, тут же предъявляли его, скажем, З. И. Давыдовой (протокол от 7 марта 1935 года). Та, хоть и отрицала участие в таком обсуждении, но все равно под давлением следователей Кагана и Сидорова вынуждена была признать участие в “распространении клеветы” и свои “антисоветские настроения”. В протоколе это признание почти никак не акцентируется, но при внимательном прочтении видно, что именно в этот момент следователям удалось сломить сопротивление подследственной. Дальнейшие показания, зафиксированные в протоколе, явно не имеют ничего общего с действительностью. Давыдова, только что отрицавшая какую-либо особую близость к Розенфельд и Мухановой, вдруг заговорила чекистскими штампами – Муханова и Розенфельд, дескать, знали о ее антисоветских настроениях и поэтому с готовностью раскрывали ей свои “контрреволюционные убеждения”. Беседы с ними, утверждала Зинаида Ивановна,

начались с передачи мне клеветнических сведений о руководстве партии и правительства. В дальнейшем и Розенфельд, и Муханова говорили о неправильности политики коммунистической партии и советской власти, о тяжелом, катастрофическом положении, в котором находится страна. Муханова говорила о тяжелом положении интеллигенции в Советском Союзе, о том, что интеллигенция угнетена, отстранена от какого-либо творческого участия в жизни страны. Она постоянно проводила параллель между положением в Советском Союзе и за границей, причем ее выводы всегда сводились к оценке положения в Советском Союзе как гнетущее все живое, как тяжелое, близкое к катастрофе. Розенфельд особенно часто говорила о зажиме в партии, о том, что преследуются лучшие, талантливейшие люди, и приводила в пример Каменева. Общий вывод всех бесед Мухановой и Розенфельд со мной, к которому они все время возвращались, был тот, что во всем “виновен один человек”, что человек этот Сталин. И Муханова, и Розенфельд выражали постоянно в наших беседах злобно-враждебное отношение к Сталину [258] .

258

Там же. Д. 108. Л. 45–46.

Все это выглядит не более серьезно, чем “Союз меча и орала” Остапа Бендера, но вождь-читатель, видно, не жаловался на неправдоподобность – других “писателей” у него действительно не было. А “писатели” хоть в литературном плане и смотрелись бледновато, но основное дело свое знали, – пользуясь беспомощным состоянием своей “героини”, заставили ее признаться в том, что она была в курсе “террористических намерений” Мухановой и Розенфельд и помогала им в осуществлении теракта над Сталиным. Заключалась эта помощь в том, что Давыдова через секретаря Енукидзе Л. Н. Минервину якобы пыталась устроить “террористок” на работу в библиотеку Сталина. На самом деле, как будет видно из дальнейшего, это не вполне соответствовало действительности, но чекисты ухватились за тот факт, что Розенфельд вместе с Минервиной действительно подрабатывали в личной библиотеке сталинского фаворита Молотова. Таким образом, зафиксировав в протоколе попытки “террористок” получить доступ в квартиру Сталина, чекисты могли приниматься за конструирование версий покушения на вождя. Практически из ничего, из мелких кляуз и досужих разговоров в обеденные перерывы, чекисты за месяц с небольшим сумели выстроить фиктивный криминальный сюжет, который в конечном итоге привел десятки реальных людей к трагическому финалу. Конечно, сказалась общая обстановка, царившая в верхах, – вождь и его ближайшие подручные жили в замкнутом мирке постоянных интриг и борьбы с мнимыми врагами, которые нередко казались им вполне реальными. Эти настроения чекисты тщательно культивировали, поддерживая у партийной верхушки столь излюбленную ими “озлобленность” в отношении мнимых вредителей, диверсантов, белогвардейцев, оппозиционеров, контрреволюционеров и т. п. В таком режиме “органам” было легче, естественней существовать, функционировать и ощущать свою значимость. Сталину же этот режим нужен был для усиления единоличной власти – он получал хорошо отлаженный механизм, с помощью которого можно было устранить абсолютно любого соперника, настоящего или придуманного, приписав ему преступления, которые тот и не думал совершать. В этом смысле “кремлевское дело” являлось как бы демоверсией последующих открытых судебно-политических процессов. Конечно, возникло оно не на пустом месте, опыт в подобных фальсификациях у чекистов уже был. Например, “дело Демократического союза” 1928–1929 годов (поводом для которого стало убийство высокопоставленного военного Л. Г. Любарским, 18-летним молодым человеком, не вполне здоровым психически) [259] или “дело монархической организации католиков” 1933–1934 годов (по которому 18-летнюю студентку техникума Веру Крушельницкую [260] , имевшую несчастье попасть в компанию “золотой молодежи” и познакомиться с сыном Ворошилова, обвинили в террористических намерениях из-за того, что она бывала на даче и в кремлевской квартире Ворошилова и знала “местонахождение квартиры Сталина в Кремле и дачных местностях”). Или же дело арестованной в 1934 году “контрреволюционной группы анархистов” во главе с анархистом Ефимовым, который “в целях подготовки террористического акта над тов. Сталиным” связался с неким Кузьмой Карповичем Перепелкиным, заведующим архивом Секретариата ВЦИК, коего “пытался использовать для проникновения на работу в Кремль”. По утверждению чекистов, “Перепелкин снабдил Ефимова пропуском на одну из сессий ВЦИК, причем во время своего посещения Кремля Ефимов выяснил у Перепелкина, где расположена квартира тов. Сталина” [261] . Но все же в результате этих дел, как говорится, ни одно из высокопоставленных лиц не пострадало, включая представителей “золотой молодежи”. “Кремлевское” же дело было ориентировано одновременно против Л. Б. Каменева (бывшего оппозиционера) и А. С. Енукидзе (в оппозиции, как уже говорилось, никогда не состоявшего). Во многом энергичному его развороту способствовал не только прямой заказ Сталина, но и осознание “органами” своей неспособности правдоподобно “доказать” вину Каменева на только что прошедшем процессе “Московского центра” и желание взять реванш. К началу весны созрели первые плоды неустанной деятельности чекистов: 3 марта Енукидзе был снят с поста секретаря ЦИК СССР решением Политбюро [262] , также предусматривавшим его назначение на должность председателя ЦИК Закавказской Федерации, каковой оставалось существовать чуть больше полутора лет – до вступления в силу новой Конституции СССР.

259

См. Демократический союз. Следственное дело. 1928–1929 гг.: сб. док. М.: РОССПЭН, Фонд “Президентский центр Б. Н. Ельцина”, 2010.

260

С. П. Раевский в мемуарах описывает свое знакомство в Ухтпечлаге с Верой (Вероникой) Крушельницкой: “В один из выходных дней мы с Мухановым пошли в клуб… Там собралось много народу из зэков, мы познакомились. Выделялась приятная молодая пара: архитектор Приставка и обаятельная молодая девушка полька Вероника Крушельницкая, которую все звали просто Вера… Приставка предполагал соединить свою судьбу с Верочкой Крушельницкой, что и осуществилось весной 1936 г. … Вероника Крушельницкая и Захар Приставка в конце 1936 г. были спецконвоем отправлены в неизвестность. Вероника Эммануиловна находилась на последнем месяце ожидания ребенка. Молодая чета попала в большую группу лагерников, сосредоточенных в Чибью и приговоренных к высшей мере наказания. Перед расстрелом Верочка родила мальчика. За ним приехали ее родители, которых потом отправили в ссылку в село Муромцево Омской области. Мы так и не узнали, чем была вызвана жестокая расправа с молодыми супругами, вероятно не успевшими еще прочувствовать дарованную им временную свободу. В быту они не общались с главными в то время “преступниками”, называемыми “троцкистами”, были активными “общественниками”, числились на хорошем счету у лагерного начальства. Даже в 1937–1938 гг., когда на глазах у нас производили массовые расстрелы, мы бы все равно недоумевали по поводу такой акции. Эта гибель была для меня, пожалуй, самым тяжелым впечатлением из всего, что пришлось увидеть в годы неволи” (Раевский С. П. Пять веков Раевских. М.: Вагриус, 2005, с. 505–507). По официальным данным, Вероника Крушельницкая была арестована в лагере в конце 1937 (а не 1936) года за “антисоветскую агитацию и террористические высказывания”, 4 января 1938 г. осуждена к расстрелу и 4 марта 1938 г. расстреляна.

261

Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М.: МФД, 2003, с. 684.

262

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1055. Л. 92, 94–95.

33

В начале марта настало время в очередной раз допросить сына Николая Борисовича и Нины Александровны Розенфельд – Бориса. Его, как мы знаем, уже дважды допрашивали сразу же после ареста 28 и 29 января, но то были ознакомительные допросы. Чекисты просто присматривались к молодому человеку, не пытаясь сразу же “расколоть” его. Для начала им нужно было определиться, в каком направлении “раскалывать”, по какому сценарию. К 2 марта этот вопрос был решен, и бригада следователей (начальник СПО Молчанов, его заместитель Люшков и неизменный Каган) тщательно спланировала допрос. Каган сразу же добился от 27-летнего Бориса, просидевшего к тому времени больше месяца в тюремной камере Лубянки, признания в троцкистских взглядах, которые он якобы разделял вплоть до дня ареста. А затем и в осуществлении троцкистской деятельности. Опираясь на показания отца Бориса, следователь вынудил его назвать под протокольную запись своих единомышленников – 26-летнего Сергея Седова (младшего сына Троцкого, преподавателя МАИ [263] ) и 23-летнего Льва Нехамкина (студента медицинского института), – с которыми Борис был якобы “связан по троцкистской работе” еще с 1927 года (то есть со времени, когда Нехамкину было всего 15 или 16 лет). Сам Борис до ареста работал инженером союзного треста по рационализации энергохозяйства и топливоиспользования “Оргэнерго” (то ли на ТЭЦ-11 Сталинского района Москвы, то ли на так называемой экспериментальной ТЭЦ ВТИ), куда ему еще в 1932 году помог устроиться руководитель московской конторы Главэнерго Иван Петрович Бакаев, только что осужденный Военной коллегией Верховного суда СССР на процессе “Московского центра”. Работа следователя облегчалась тем, что троцкистские взгляды племянника Каменева были широко известны и даже нашли отражение в доносе всезнающей Бурковой:

263

В протоколе допроса Б. Н. Розенфельда от 2 марта 1935 г. (РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 231–240) зафиксировано, что Седов являлся преподавателем Московского энергетического института, но в опубликованной анкете арестованного С. Л. Седов указал, что до 19 февраля 1935 г. являлся преподавателем Московского авиационного института.

В 1927 г. в день выступления Смилги, Каменева и Троцкого – [Борис] выступал (будучи комсомольцем) активно с троцкистскими взглядами, был чуть не разорван рабочими и спасся благодаря тому, что один из троцкистов, чтоб его не узнали, надвинул ему на глаза фуражку и вывел из толпы [264] .

Следователь также зафиксировал в протоколе рассказ Бориса о “контрреволюционных” беседах, которые якобы вели между собой его отец и мать, а также Екатерина Муханова и друг семьи Розенфельдов Михаил Корольков (об этом двумя днями ранее уже показал Николай Борисович Розенфельд). Понимая, что деваться некуда, признался Борис и в распространении клеветы (неестественная смерть Аллилуевой, убийство Кирова по “личным мотивам”, использование теракта над Кировым для расправы с Зиновьевым и Каменевым). При этом источником клеветы об убийстве Кирова Борис назвал своего приятеля 26-летнего экономиста ПКиО В. С. Палихина, который был тут же арестован и по итогам “кремлевского дела” приговорен Особым совещанием при НКВД к 3 годам ссылки. Возможно, Борис рассчитывал, что чекисты удовлетворятся этими его признаниями и прекратят мучительные допросы, а наказание окажется не слишком жестоким. Но все это было лишь прелюдией к тому ужасному, что еще ждало молодого человека в будущем. Следователь предъявил Борису только что полученные показания его отца о том, что мать Бориса

264

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 103. Л. 17.